И его разбуженное, хранимое гордостью, скрытое в дебрях тайн сердце воспламенилось мгновенно. Еще не осознав этого, д'Артаньян обрел в Мари всех трех женщин, которых он некогда целовал: здесь была и живость Бонасье, и неистовство миледи, и верность Кэтти. Случается, что воспоминания превращаются в ожидание. Эти три страсти, перетопленные в горниле времени, явили на свет брильянт шестнадцати лет по имени Мари.
Но если госпожа Констанция была вознаграждением за поездку в Лондон, если связь с миледи была на грани обмана, если для возвращения Кэтти достало б простого кивка, то Мари де Рабютен-Шанталь была недоступна на своем пьедестале. Ее богатство, имя, остроумие, юность делали ее недосягаемой.
Да и сам д'Артаньян в свои тридцать пять чувствовал себя стариком. И так как он боялся показаться смешным — как француз, и опасался, что любовные неудачи станут достоянием гласности — как гасконец, — он прятал письма Мари под подушкой.
Как-то утром Пелиссон осведомился, отчего это он всю ночь слышал шуршание бумаги.
Д'Артаньян ничего не ответил, но поскольку он уже мог, пользуясь палочкой, ходить по комнате, то решил отыскать другой тайник для писем и нашел его.
Попытайся наш мушкетер поговорить с Пелиссоном де Пелиссаром начистоту, он получил бы более дельный совет. В донжуанском списке этого человека значилось четырнадцать герцогинь, одна из которых была настоящей, дуэнья одной принцессы, сто баронесс, одна неаполитанская маркиза, две ганзейские банкирши, шесть белошвеек, двадцать четыре кухарки, одна пастушка — из уважения к своему пращуру, сто сорок одна погонщица гусей — из любви к жирной гусиной печени — и одиннадцать романисток, в том числе мадмуазель де Скюдери.
Впрочем, любовь не была тяжким бременем для Пелиссона. Он никак не мог разобраться, что толкает женщин в его объятья. Повздыхав, он сделал один единственный вывод: все женщины одержимы какой-то особой манией. То, что их вовремя не лечили, было ему весьма кстати.
Это насчет Пелиссона де Пеллисара.
Остаются еще Планше и Ла Фон.
После того, как хозяин был ранен, Планше раскис. Он понял, каково человеку, когда какой-нибудь член ему отказал. Он даже склонен был простить свою жену за двух ее кузенов, которых недавно придушил.
Глотнув на море и в Риме приключений, Планше возжелал вернуться к себе домой и сказать: «Сними-ка с меня, жена, сапоги, да зафаршируй индейку».
Но вернемся к основному блюду, иначе говоря — к Ла Фону.
