Прозвучал залп, подобный удару громового бича.
Железная рука опустилась на плечо д'Артаньяна. Не было возможности сопротивляться велению такого рода, ноги подкосились, нос ушел глубоко в землю. Зубы мушкетера ухватили какой-то корень. Глаза были забиты песком. Гул, прорезаемый отдельными криками, стоял в ушах.
Д'Артаньян сделал попытку подняться на ноги. Но давившая на него без враждебных намерений рука не ослабила нажима. Мушкетер все же уперся локтями и ногами в землю, пытаясь встать. Сделалось однако еще тяжелее — давление было страшным, д'Артаньян призвал на помощь
все свое бешенство. Но стало хуже — гнет делался неумолимым.
И тут догадка молнией сверкнула в мозгу пригвожденного к земле мушкетера. Догадка объяснила необъяснимое, и господин Паскаль, явись он на войну помочь маршалу, вместо того, чтоб бегать по салонам, подбирая дамские шпильки, мог бы прояснить это обстоятельство лучше любого человека своего времени, сказав: «Очевидность, истина, достоверность».
Достоверностью тут не пахло, истина была сомнительна, но с очевидностью было не поспорить.
Д'Артаньян выплюнул ком земли и прохрипел:
— Портос…
Рука ослабила свой нажим. Появилась голова и дружелюбно на него поглядела.
«Чудесно,— подумал д'Артаньян,— мне казалось, я уже на том свете, но Господь Бог из любви к мушкетерам дал мне возможность повстречать одного из моих друзей».
— Я слегка поднажал, но вы ужасно дрыгали ногами.
— Значит, это вы.
— А кто ж еще? Скорей, д'Артаньян, поднимаемся, кролики в загоне.
В самом деле, испанцы уже рассыпались. Кавалерия герцога Энгиенского сминала их ряды. Внезапно д'Артаньян заметил еще одного бойца: человека с этой улыбкой он уже видел вчера поблизости от герцога Энгиенского.
Пройдя сквозь смертоносную сумятицу боя, Атос приблизился к своему другу.
— Д'Артаньян,— воскликнул он на ходу,— впервые в жизни я вижу вас в хвосте.
Мушкетер взвился в седло. Портос последовал его примеру, и оба, поддерживаемые Атосом, устремились в гущу завершающегося боя.
Девять тысяч убитых, семь тысяч раненых, двадцать четыре пушки, тридцать знамен стали славой этого дня. Смерть графа Фуэнтеса от одиннадцати ран была его печалью.
Из семидесяти двух бретонцев осталось в живых лишь двое.
Красноречивое свидетельство.
