Когда памятник прекрасно прожитого года был готов, Цюз Бюнцлин, призвав все свое самообладание, уговорила славного переплетчика расстаться с ней и направить свои стопы дальше, потому что перед ним, убеждала она, открывается весь мир, и после того как в ее обществе, в ее школе его сердце столь облагородилось, ему должно улыбнуться величайшее счастье. Она же никогда его не забудет и предастся уединению. Получив, таким образом, отставку, он ушел из городка, проливая искренние слезы. А произведение его красовалось с той поры на дедовском комоде Цюз, укрытое от пыли и недостойных взоров газовым шарфом цвета морской воды. Она так свято чтила его, что никогда не пользовалась им, ничего не клала в ящички, поэтому оно имело новехонький вид; его творца она называла в своих воспоминаниях Эммануилом, хотя имя ему было Фейт, и говорила всем, что только Эммануил понимал ее и разгадал ее сущность. Однако ему самому она редко в том признавалась, обращалась с ним строго и для вящего поощрения часто заявляла ему, что он менее всех ее понимает, хотя и воображает противное. Зато и он сыграл с ней штуку, положив в двойное дно основания сооруженного им храма прекраснейшее, орошенное слезами письмо, в котором он выражал свою глубокую печаль, любовь, почтение и вечную верность в таких чистосердечных и восторженных словах, какие находит только истинное чувство, терзающееся безысходным смятением. Таких прекрасных мыслей он никогда не высказывал ей потому, что она никогда не давала ему свободно излить свою душу. А Цюз и не подозревала о спрятанном в храме сокровище; вот как случилось, что судьба оказалась справедливой, и лицемерная прелестница никогда не увидела того, что была недостойна видеть. И еще это было знаком того, что именно она-то и не поняла неразумного, но глубоко искреннего и чистосердечного переплетчика.
Уже давно девица Цюз одобряла образ жизни трех гребенщиков и, внимательно присматриваясь к их поведению, называла всех троих праведными и разумными людьми. Поэтому, когда шваб Дитрих стал подолгу засиживаться у нее, принося или забирая свои рубашки, и начал слегка ухаживать за ней, она отнеслась к нему дружелюбно и удерживала его у себя часами, ведя с ним напыщенные разговоры, на которые восхищенный Дитрих отвечал ей грубейшей лестью. Она же находила такие тяжеловесные похвалы чрезвычайно приятными, и чем больше в них было перца, тем больше они ей приходились по вкусу; когда восхваляли ее мудрость, она выслушивала эти славословия молча, чтобы дать собеседнику излить свое сердце, после чего с еще большей елейностью подхватывала нить разговора, искусно дополняя своими замечаниями лестный о себе отзыв.
