Двери растворяются внезапно, на пороге появляется солдат и отскакивает назад.
— Gut, — говорит он весело и добавляет: — Айди, айди!
Выхожу на тропу, огороженную с обеих сторон шпалерами солдат. Не смотрю на них, умышленно не смотрю — смотрю в небо с нагромождением облаков. День серенький, а надо бы, раз уж последний, быть ему прескверным или распрекрасным. Голые вершины освещает солнце — красноватое, оно ползет вниз; долго ему еще до нас ползти, к тому времени мы спустимся глубже. У судей и палачей не принято убивать до восхода солнца, они, наверно, полагают, что за день все позабудут и ночью их не станут мучать кошмары. Четникам это не помеха, они выводят на расстрел и в полдень, и даже в сумерки.
Чувствую на руке ладонь Видо Ясикича, это меня огорчает и сердит: вечно этот мальчишка лезет куда не надо!.. Подождал бы, вышел бы последним, может, его пожалели бы и отпустили вместе с могильщиками. Всегда лучше повременить. Надо было ему сказать. Смерть порой наестся до отвала и уползает, как брюхатая сука, отсыпаться.
Выходят и другие, не ждут вызова. Так в стародавние времена поселившиеся здесь бубняры [7], увидев впервые туман, решили, что это овечья шерсть, взобрались на скалу, отыскали удобное место для разгона и давай один за другим прыгать в эту шерсть. Так и мы, думаю я, скачем в «овечью шерсть», разница лишь в том, что бубняры не знали, что там внизу, а мы и знаем и не знаем.
Песчаная долина, вытянувшаяся между шоссе и рекой, вся истоптана и словно покрыта пятнами брошенной одежды и одеял арестантов. Могила у реки зарыта и заровнена, и место выделяется только отсутствием травы.
— Ту могилу заровняли, — говорит Видо.
— Значит, наполнили, — заключает Липовшек и становится справа от меня.
— Выходит, для нас в могиле места нет, — замечает Гойко.
— Выкопают другую, не так уж трудно. Недаром с нами могильщики.
— Значит, опять ждать!
— На этом мы уже собаку съели, — говорит Шайо.
Нас уже пятеро, а за нами выходят и выстраиваются другие.
— Неужто десятерых сразу? — недоумевает Видо.
— Сдается, они нас всех сразу прикончат, — говорит Черный. — Бояться, что разбежимся, сейчас им нечего, видишь, сколько стражи нагнали?
— Значит, это будет на мосту, — предполагает Шайо.
— Только бы не на твоем носу, — ворчит Борачич.
— Чего это ты, вроде сердишься?
— Сержусь, а как иначе! Гадаете, точно бабы.
— Если знаешь, почему не скажешь?
— Откуда я знаю? Никто не знает. И эти, что нас ведут, знают не больше скотины. Известно только то, что прошло, а это уже неважно.
