Без усилий он выучил английский, французский, португальский, латинский. Тем не менее я полагаю, что у него не было особенных способностей к мышлению. Думать — значит забыть различия, уметь обобщать, резюмировать. В чрезмерно насыщенном мире Фунеса не было ничего, кроме подробностей, почти соприкасающихся подробностей…
Он казался монументальным, как изделие из бронзы, более древним, чем Египет, предшественником пророчеств и пирамид. Мне пришло на ум, что каждое из моих слов (каждый из моих жестов) будет жить в его неумолимой памяти; я был парализован страхом умножения излишних жестов.
Иренео Фунес умер в 1889 году, едва перевалив за двадцатилетие, от воспаления легких».
Гастрит или же мигрень звучали бы куда убедительнее.
О бесплатных столах и мальчиках из церковного хора
Удочка! — кричу я раскрытой книге.
Петер Хертлинг
Вы позволите мне помешать в скобках более пространные рассуждения? Прошу вас. Итак: конечно же, вам это должно было броситься в глаза. Таинственной путеводной нитью наблюдений своего жизненного пути Иоганн Георг Тиниус, который в один прекрасный день стал упиваться книгами, как другие упиваются алкоголем, мало-помалу растворяя в них свое существование, избрал Провидение. Принцип, себя опорочивший, заявите вы. Тут вы чуточку лицемерите. Не стану вам возражать. Но вопреки всему принцип этот долгое время был чтим. Литераторы, возможно, даже писатели, до одури исповедовали его. Он превращал их во всезнаек. И умиротворял мятущегося читателя. Настоящие сюрпризы блистали отсутствием, поскольку пишущие сами протягивали нити, на которых они, будто кукловоды, таскали своих персонажей. [Если бы вы были так любезны и позволили бы мне воспользоваться дополнительными скобками: автор буржуазных романов давным-давно мертв. Да и жил ли он вообще? И персонажи его вдруг зажили самостоятельной жизнью. Запротестовали. Отрезали к чертям собачьим ниточки для кукловодов. Занялись отработкой собственной динамики. И откуда такая напасть? Этот знак беды? Честно говоря, не знаю. И вы еще ожидаете от меня теодиций. Лишь в одном можно быть уверенным: ныне все необозримо. Даже рассказчик утрачивает порою чувство перспективы. Квадратная скобка закрывается.]
А если Бог — писатель? Не надлежит ли в таком случае Иоганну Георгу Тиниусу покорно играть отведенную ему роль, строго следуя сюжету рассказа? Только, пожалуйста, не надо всех этих жутких «свобод» или «просвещений». Здесь речи не идет о каком-то там допотопном благоразумии. Иоганн Георг предпринял все, чтобы вжиться в свою роль. Сама судьба избрала его сыграть в этой пьесе. Причем элемент двусмысленности здесь несомненен. С одной стороны, предположим, что писатель, его создавший, уже с самого начала определил ему образ трагика, а нам с вами роль зрителей театра марионеток. Но разве, в таком случае, на Иоганне Георге нет вины? Уже здесь, в самом начале повествования? А может, и сам он именно так себя и воспринимает? Еще раз — вы не можете не замечать моей потаенной симпатии к Иоганну Георгу: если уж Бог и был писателем, ему не под стать сочинять истории только для этого — но что значит здесь:
