Погребинского неудержимо подмывало сказать ему: «Ага, вы измучены? Ну что же, ведь, наверное, вы или один из ваших коллег выносили неумолимые приговоры воспитанникам: „Чилкин — не поддается воздействию“, „Гребенников — безнадежен“. Чего же вы хотите от безнадежных? Институтских сентиментов?»
Но издерганный трудной работой службист, не знающий ни концов, ни начал своих обязанностей, вызывал сочувствие. Погребинский уверил его, что спрашивает серьезно, чтобы перенять опыт.
Воспитатель смягчился. С горечью и жалобой он говорил:
— Мне прислали страшно трудных детей. Что я могу с ними поделать? Я вынужден ограничиться ролью статистика, отмечающего пороки ребят и собственное бессилие. Они смеются над теплым словом. Я не могу добраться к их душам. Они сбегут при первой возможности. В других домах — благополучней, а мне очень тяжело.
Он оказался очень словоохотливым и сообщил массу любопытных фактов из жизни правонарушителей. Он перечислял специальные книги, называл типы воспитательных учреждений. Одного лишь не мог сказать: какой практический результат приносят его знания и практика?
— Некоторые на моих глазах бросили воровство, но что с ними произошло по выходе из дома — трудно сказать.
— Может быть, надо усилить обучение ремеслам? — осторожно осведомился Погребинский.
Преподаватель согласился:
— Конечно, необходимо, но как-то все не удается по-настоящему наладить: то инструментов нехватает, то денег на материалы не дают, хороших инструкторов по ремеслам тоже нет; ведь нужен не просто мастер, но и педагог.
Погребинский зашел в спальню. Большинство воспитанников лежало на койках. Другие рисовали. Уже знакомый большеголовый сидел на столике больничного типа и пристально смотрел в дверь.
Он отметил появление Погребинского громким и равнодушным криком:
— Шухер!
Замелькали, исчезая, те же квадраты картона, какие-то баночки.
— Что это у вас?
— Где? — невинно осведомился большеголовый.
Десятки настороженных, вызывающих и насмешливых глаз выжидали в тишине, как поведет себя посетитель, может быть, присланный на должность воспитателя.
Погребинский вдруг почувствовал, что сейчас для него решается многое. Сумеет ли он найти правильный тон, не сфальшивит ли? Не ожидает ли его судьба незадачливого воспитателя?
Он взял большеголового подмышки, снял со стола и занял его место.
— Постоишь, тут старше тебя есть.
Потом долго сидел, болтая ногами, разглядывая ребят.
Дав тишине как следует отстояться, он соскочил на пол, подошел к ближайшему, сидящему на кровати парнишке и, не спуская с него глаз, протянул руку:
