Он меня разгадал. Понял мою масочку холодного равнодушия и продуманной правильности.
К отбою я опоздала. Наказание Заноза выбрала премилое — подмести корпус. Я, пыхтя от злости и ломая веник, мела и мела, сама не видя что. Заноза наблюдала за мной. Потом вынула веник из рук моих и спросила: “Что случилось?” И убей ты меня, Катька, но не знаю, почему мне вдруг так захотелось все-все рассказать. Даже ей. Спросить совета. Потребовать объяснения его, Мишиных, слов. Моего стыда… Но я только отвела глаза и так холодно, так противно-спокойно, ответила: “Нет, что вы, ничего не случилось”. И ушла в палату. А там долго ругалась с Людкой. Из-за позднего прихода.
Пиши мне, Катя. Я рада, что получаю ответы на все свои излияния. И еще удивляюсь, что столько пишу тебе. Просто надо обсудить с кем-то, трезво-смотрящим со стороны.
Целую тебя, трезвосмотрящая моя подруга.
Жду, жду, жду письма!»
«Здравствуй, милая моя Катька! Пишу тебе внеурочное письмо, пишу, не получив ответа на предыдущее. Слушай, если читаешь стоя, сядь. Буду писать про Занозу.
Кать, с ней я запуталась совсем… Еще неделю назад все было просто: была я, Инна Шульженко, была Заноза — классная дама, был Чайник (без слов), были мои одноклассники, был Левис, Кошмарики и Трюльнички. Все просто. А теперь я не понимаю ничего…
Вчера совершенно случайно узнали, что у Занозы день рождения. Узнали так узнали. Денек для своего появления на свет она выбрала дождливый, серый какой-то. И ничего, ни-че-го не заставило бы меня идти к ней с поздравлениями и тем более подбивать ребят на это, если бы не дернул меня черт слазить на вишню (уж больно хотелось, Кать!). И вот сижу на ветке с пакетом, набираю для девчонок вишен и посмотрела вдруг на Занозино окно. Кать, меня, всеми этими киношными штучками-эффектами не проймешь: слезами там, тоскою в глазах и т. п. Но в горле у меня будто наждачной бумагой провели: Заноза не видела меня, сидела, глядя на дождь из-за закрытого окна, приложив, как древняя старуха, руку к щеке. А я почему-то вдруг подумала, что, наверное, будучи маленькой, она любила, как и все дети, дни рождения; любила, наверное, носиться пистолетом, качаться у отца на ноге, прижавшись к ней животом, и уж, конечно, любила подарки ко дню рождения. Была, наверное, маленькой и толстой, смешно картавила, как и теперь… Не буду, Кать, писать всего того, что подумалось мне в эти минуты. Единственное, что я знала сейчас, это что Занозу надо (надо!) поздравить, сказать ей что-нибудь. Хоть чуть-чуть согреть, что ли… Я отломила ветку, на которую зарилась с самого начала, сплошь усыпанную темно-коричневыми ягодами; пока лезла за ней, ободрала колени и руки, раздавила вишни в пакете. Спустилась и понеслась уговаривать всех поздравлять Занозу. Корпус как вымер: ни наших Кошмариков, ни Трюльничков, ни Тяп-ляпов в палатах на было. Но я нашла их — пели у Левиса в комнате. Все наши. Девчонки и парни. И, конечно, веселый, хороший наш мужчина — педагог Левис.
