После этого объяснения он обратился к декану факультета:
«Господин декан, я к вашим услугам. Я прошу извинения, что задержал на минуту ход дела».
Все это было сказано с величайшей любезностью и добродушием, Допрашиваемый деканом факультета, он давал свои показания отчетливо и без малейшего признака смущения или колебания.
«Я гостил в Гленинге во время смерти миссис Макаллан, — начал он. — Доктор Джером и мистер Голл выразили желание повидаться со мной, так как подсудимый был слишком поражен смертью жены, чтобы исполнять свои обязанности хозяина дома. Доктора сообщили мне ужасное известие, что миссис Макаллан умерла от отравления, и поручили мне передать это ее мужу и предупредить его, что тело будет подвергнуто судебно-медицинскому вскрытию.
Если бы сыщик видел моего старого друга, когда я передал ему поручение докторов, у него не хватило бы духу обвинить его в убийстве. По моему мнению, это обвинение было не чем иным, как оскорблением. Под влиянием этого убеждения я противился до последней возможности захвату писем и дневника моего друга. Теперь же, когда письма и дневник известны, я подтверждаю мнение матери подсудимого, что они не могут служить свидетельством против него. Всякий дневник, если только он не ограничен записыванием чисел и голых фактов, есть выражение худших сторон того, кто ведет его. В девяти случаях из десяти он есть не что иное, как более или менее пошлое обнаружение тщеславия и самомнения, которых человек не решится обнаружить ни перед кем, кроме самого себя. Как старейший Друг подсудимого, я торжественно объявляю, что я не считал его способным писать пошлый вздор, пока не услышал выдержек из его дневника.
Чтобы он был способен убить свою жену! Чтобы он был способен обращаться со своей женой пренебрежительно и жестоко! Я знаю его двадцать лет, и я ручаюсь, что во всем этом собрании нет человека, который был бы менее его способен к преступлению и к жестокости. Я скажу более, Я сомневаюсь, чтобы даже человек, способный к преступлению и к жестокости, мог решиться причинить зло женщине, преждевременная смерть которой возбудила это дело. Я слышал, что говорила здесь невежественная и предубежденная сиделка Кристин Ормзон. Я опровергаю все, что она сказала. Миссис Макаллан, вопреки недостаткам ее наружности, была прелестнейшим существом, какое я когда-либо знал. Это была женщина благовоспитанная в лучшем значении этого слова. Я не встречал ни в ком другом такой приятной улыбки или такой грации и красоты во всяком движении. Она пела прекрасно, и редкий артист по профессии обладает таким туше на фортепьяно, какое было у нее. Говорила она так, что я не встречал ни одного мужчины и даже ни одной женщины, которые не были бы очарованы ее разговором. Сказать, что такая женщина терпела сначала пренебрежение, потом была варварски умерщвлена человеком, нет, мучеником, стоящим здесь, — все равно что сказать, что солнце не светит в полдень или что над нами нет неба.
