Все складывалось до чрезвычайности сложно, и каменщик Гёдике никак не мог ни в чем разобраться. Возможно, эти сложности возникли оттого, что, приходя в себя после беспамятства, Гёдике не желал уже возвращать себе тех частей души, а может быть, они-то и были виноваты в том, что он не мог этого сделать. Конечно, если б ему дано было сейчас заглянуть в собственную душу, то не исключено, что в каждой из допущенных частей своего «я» он, может статься, признал бы особого Гёдике; в том смысле примерно, что каждая из этих частей породила вокруг себя некую отдельную сферу. Ведь кто же его знает! Не обстоит ли дело с душой точно так же, как, например, с протоплазмой, в которой при разрезании появляется множество клеточных ядер, то есть цельных и обособленных друг от друга сфер органической жизни? Но как бы там ни было, и какова бы ни была причина этого явления, а только душевная жизнь Людвига Гёдике расщепилась на множество самостоятельных и обособленных сфер, каждую из которых можно было считать Людвигом Гёдике, и нужно было проделать мучительно трудную, прямо-таки гигантскую работу, чтобы как-то соединить их воедино.
Эту работу Людвигу Гёдике предстояло выполнить без постороннего участия; ждать помощи ему было неоткуда.
Четыре женщины мыли швабрами пол в больничной палате.
Вошел доктор Куленбек, поглядел на их работу и спросил:
— Ну, как идут дела?
Женщины повздыхали и снова принялись за дело.
Одна из них подняла голову.
— А у меня на той неделе муж приезжает в отпуск.
— Замечательно, фрау Тильден… Смотрите только, как бы кровать не развалилась.
Сквозь желтую загрубелую кожу на щеках женщины проступил румянец. Остальные так и прыснули со смеху. Посмеялась вместе со всеми и Тильденша. И вдруг где-то в палате точно собака забрехала. Не то чтобы по-настоящему забрехать, а точно бы она мучительно давится и натужно так, безголосо выталкивает из горла застрявшую кость.
Солдат ландвера Гёдике приподнял голову с подушки и сел, черты его исказились мучительной гримасой: оказывается, это он смеялся таким необыкновенным смехом.
Если не считать первоначального младенческого похныкивания, он до сих пор, с момента своего поступления в лазарет, ни разу еще не издавал ни звука.
— Поглядите-ка на этого похабника, — сказал тогда Куленбек. — Ему, видите ли, смешно!
С тех пор как разнесся слух, что Людвиг Гёдике смеялся, соседи по палате стали всячески добиваться от него повторения. Его потчевали самыми забористыми анекдотами, и никто, бывало, не пройдет мимо его кровати, чтобы не ухватиться за ее спинку и не встряхнуть на всякий случай. Однако все было напрасно. Гёдике больше не смеялся. Он хранил безмолвие.
