— Я не спрашиваю, есть ли у тебя ключ, — весело сказала она, — я спросила, хорошо ли ты запер. — У нее был теплый низкий голос, полный жизни и ласкающий слух.
— Я запер, — ответил Чезаре хрипло, ощущая, что у него пересохло в горле.
— Ну, иди сюда. — Она была польщена замешательством парня, выдававшим его чувства к ней. Ей нравилось дразнить его невинную чувственность, ощущать мальчишески скованную, но нешуточную страсть. — Ну иди. Чего же ты стоишь?
— Я? — удивился он.
— Ты, конечно. Кому же я еще говорю?
Чезаре начал подниматься по лестничному маршу, который отделял его от площадки, где стояла вдова. На четвертой ступеньке он споткнулся. Хозяйка разразилась искренним смехом. Чезаре побагровел, услышав над головой ее смех. Он уже почти ненавидел эту самоуверенную женщину, которая насмехалась над ним. Ее тонкая батистовая рубашка показывала больше, чем скрывала, а шея и руки были голые до самой груди.
— Иди же, голубок, — подбодрила она его снова. — Иди, не робей.
Когда Чезаре поднялся, она взяла у него ключ и повесила на гвоздь вместе с другими. Ее белая кожа казалась жемчужной в сиреневой полутьме, а этот странный запах специй и весенних глициний, который он уловил в коридоре, исходил от нее самой.
— Пошли, — сказала она, понизив голос таинственно, и улыбнулась при этом, словно готовя какой-то сюрприз.
Не чувствуя под собой ног, Чезаре вошел за ней в спальню, обставленную строго, но со вкусом, и залитую солнцем. Хозяйка обернулась и взглянула на него своими черными блестящими глазами, в то время как сам он, точно завороженный, не мог оторваться от впадинки, видневшейся за низким вырезом рубашки на ее высокой груди.
— На что ты смотришь? На портрет моего Пеппино? — лукаво засмеялась она.
Только теперь Чезаре заметил миниатюрный портрет ее покойного мужа, висевший там на тонкой цепочке.
— Я не смотрел, — беспомощно увиливая, пробормотал он. Брюки у него между ног вдруг взбугрились с неожиданной силой.
— Сейчас мы положим Пеппино в ящик. — Почтительным и в то же время естественным движением девочки, которая снимает с себя бусы перед тем как лечь спать, она сняла и положила в комод реликвию.
— Тебе неприятно? — спросила она.
— Почему мне это должно быть неприятным? — Чезаре густо покраснел.
— А ты красив. — Она взяла его лицо между ладонями, мягкими и нежными, источавшими какое-то материнское тепло. — И должно быть, так же добр и силен.
— Не знаю. — Никто никогда не говорил ему, что он красив. Разве что очень давно, когда он еще был ребенком. Но с тех пор прошло уже столько лет, разве он мог это помнить? И потом, какой смысл для мужчины быть красивым или хорошим? Мужчина есть мужчина.
