При всем желании мне было нечего ему возразить, но, если честно, я понимал Чатсворта. Стиль работы Бергманна носил эдакий безалаберно-созерцательный характер. Бергманн был художником, а не производственником. Сказывалась привычка старой школы, когда режиссер приходил на студию и снимал, снимал, снимал все, что попадалось на глаза. Главное таинство вершилось в монтажной комнате — путем резки, перетасовки и склейки. Я всерьез опасался, как бы Бергманн не впал в состояние философического оцепенения, когда чаша весов замирает и любое решение кажется одинаково привлекательным или — наоборот, отвратительным; тогда мы увязнем окончательно, покуда студия не прекратит оплачивать наши счета.
Как-то утром раздался звонок. Звонил личный секретарь Чатсворта. (Я узнал его по голосу — именно от него я впервые услышал о «Фиалке Пратера» — в день, когда — теперь я это понимаю — моя жизнь раскололась на «до Бергманна» и «после».) Не затруднит ли нас подъехать на студию, чтобы обсудить сценарий.
Бергманн помрачнел.
— Ну вот и дождались. Чатсворт натянул-таки черную шапочку.[34] Преступников ведут в суд, чтобы объявить смертный приговор. Вашу руку, друг мой, эшафот ждет нас!
В те дни «Империал Балдог» находилась в Фулхэме. (Здесь, на этой окраине, студия оставалась вплоть до лета тридцать пятого года.) Путь был не близкий. Чем ближе мы подъезжали, тем в большее возбуждение приходил Бергманн.
— Вы бывали когда-нибудь на киностудии?
— Один раз. Сто лет назад.
— Вам непременно понравится. Это что-то уникальное. Сегодняшняя киностудия — это чертог Возрождения. Кажется, будто попал в шекспировскую эпоху: абсолютная власть, тиран, льстецы, подхалимы, шуты, хитрецы, интриганы… Роскошные женщины, продажные фавориты. Лучшие, как всегда, в опале. Кипят страсти, махрово цветет произвол, ослепительная роскошь соседствует с запредельной жадностью и скупостью. Ослепительный блеск — блеф! За кулисами царят нищета и разорение. Гениальные замыслы, едва родившись, предаются анафеме. Все — секрет, ничто не тайна. Здесь водятся свои мудрецы, на их шутовских колпаках мелодично переливаются бубенчики. В их иносказаниях сокрыта мудрость и простота Истины, но их никто не принимает всерьез. При свете дня они развлекают почтеннейшую публику, а под покровом ночи проливают невидимые миру слезы и рвут на себе волосы.
— Вы великолепный рассказчик.
— Это невозможно описать словами, — мечтательно выдохнул Бергманн. — Впрочем, к нам это больше не имеет никакого отношения. Мы славно поработали. И теперь, как Сократ, будем отдуваться за правдолюбцев, бывших и грядущих. Нас швырнут на растерзание ненасытному «Бульдогу», и Зонтик будет лить крокодиловы слезы над нашими могилами.
