Оса встала, вышла вперед, она была такая маленькая, что иначе бы мы ее не увидели за столом, помолчала. Она в начале урока всегда немного молчала, чтобы собраться с мыслями, чтобы мы успокоились.
— Самое страшное в жизни — не встретить понимания, сочувствия в трудную минуту… — начала она, и в зале мгновенно стало тихо. Даже учительницы перестали шептаться, хотя Наталья Георгиевна усмехалась…
— А трудная минута никого не минует. Не надейтесь пройти легко по жизни…
Я никогда раньше не замечал, что она слегка задыхается.
— И я вам желаю научиться не думать только о себе, научиться любить и не быть любимыми…
Она говорила, с трудом подбирая слова.
— Только любящий человек бывает по-настоящему горестно счастлив, другие проходят всю жизнь пустоцветами, вечно голодными, вечно жаждущими, но и муку ничто не утолит, пока они не испытают боль любви.
Она улыбнулась с вызовом.
— Я желаю вам боли, страданий, мучений, трудностей, я желаю вам любви в деле, в жизни, в учебе…
Она села под недоуменные перешептывания. Некоторые мамаши, проникшие в зал как общественницы с трудом скрывали недовольство. Оса сбила праздничное настроение, и теперь никто из десятиклассников не вылезал с ответными казенными прочувственными речами.
Радостно и чуточку отсутствующе улыбалась Чернышева. Варька стала мне жаловаться на мать, которая пошила ей белое платье из материала для занавесок.
Оно было какое-то заковыристое и шуршало, как целлофановая упаковка. Время от времени Ветрова вдруг широко-широко открывала глаза, точно просыпалась и возвращалась откуда-то, помаргивая. Или мы так устали, что уже не было сил радоваться?!
И тут я заметил Антошку с Чаговой. Она сидела точно Робинзон на необитаемом острове, вглядывающийся в горизонт. Так и не нашла подруги, хотя по очереди пыталась дружить со всеми девчонками.
Я видел только ее косу, похожую на лисий хвост, такую же пушистую и толстенную, она сидела ко мне спиной и почему-то не устроила на своей голове никакого сооружения.
Я так пристально ее разглядывал со спины, что Варька возмутилась.
— Смотри, дырку прожжешь!
И вдруг мне захотелось на прощание поговорить с Глинской, сам не знаю о чем. Нет, не мириться, мы и не ссорились, а просто перекинуться парой слов.
Она точно почувствовала это, обернулась, внимательно посмотрела на меня и вышла в коридор. Я секунду помедлил из приличия, потом выскочил за ней. Я знал, что она никуда не уйдет, что она ждет меня.
Мы встали у окна и долго смотрели на закат, резкий, яркий, точно кто-то опрокинул тюбики с красками на небо.
