— Это от пыли, — сказал я и вытер нос рукавом, отчего она неодобрительно поджала губы. — Я могу воды принести.
— У нас же водопровод.
— Тогда уборку сделаю.
Она осмотрела меня с сомнением, но веник дала, всячески намекая, чтоб я ничего не разбил.
Дома мать меня пыталась заставить убирать, но я умел увиливать, а тут решил блеснуть… Раньше всего я сдвинул всю мебель. Под ней оказалось столько пыли, что можно было шурфы пробивать.
На шум вошла хозяйка. Ее рот слегка перекосился.
— Господи!
— Пыль вредна, бабуся!
Она взялась рукой за сердце и села на табурет. А я вытянул из-под дивана роскошные горные лыжи.
— Ой, чьи такие?
— Мои.
Я как представил ее на лыжах в этом черном платье с кружевами, так и сел на пол от смеха…
— Старуха на лыжах!
— Мне только шестьдесят пять! — Бабка подняла мазанные чем-то черные брови.
Я растерялся и решил в разговор с ней не набиваться. Подмел, поставил все на место, и она попросила принести картошки.
Я с восторгом помчался, я здорово устал уже от этого шефства. У меня были свои личные тридцать пять копеек. Она велела купить пять килограммов и дала полтинник, а я купил восемь килограммов, добавив кровные, чтобы ее удивить своими покупательскими способностями. Но бабка на картошку и не взглянула, велела высыпать ее в чулан, а потом спросила со вздохом:
— Ну что теперь будем делать?
Я пожал плечами, но туг зазвонил телефон, и она ушла разговаривать. Я сел возле кухонного стола, покрытого клеенкой в черную и белую клетку. И тут меня осенило. Я решил сделать ей не клеенку, а третьяковскую галерею, достал ручку…
Я успел заполнить только два квадрата — в одном кошку, похожую на бабку, в другом петуха (свой автопортрет). Но тут появилась бабка, слабо ойкнула и села на табурет. Потом попросила меня накапать валерьянку в стаканчик и сказала:
— Иди, мальчик, все, и пусть больше никто не ходит…
— Почему? Если из-за клеенки, так ее можно помыть…
— Иди, ты русский язык понимаешь…
А вечером ко мне заявилась Варька. Я сидел мрачный. Она закричала:
— Что случилось? Умерла?
— Выгнала…
— Эх ты, а еще пионер!
Варька смотрела на меня с презрением, отвращением, как на мокрицу, и я не сказал о своих кровных тридцати пяти копейках, отданных общему делу…
Антошка слушала равнодушно мои воспоминания, я даже решил, что она думает о своем, но возле самого ее дома, я, сам не замечая, часто стал провожать ее домой, сказала:
— Боюсь я людей, которым важно не дело, а результат.
Она покосилась из-под своего платка, она всегда его носила, потому что никакая шапка не налезала на ее косу.
