Но немного погодя мне все удовольствие испортил какой-то ворчливый Иван, с лицом, изрубленным шрамами. Подходит он ко мне, хватает за плечо и трясет. Я думаю, он веселится, и говорю: «Здравствуй, Иван, пожалуйста и до свиданья», — и еще что-то в таком роде, что я уже успел усвоить. Цивилизованный человек на любом языке усвоит несколько слов. Но этот Иван, не переставая дружелюбно трясти меня, говорит по-немецки: «Что, Фриц, ищешь восточных рабочих?»
А я говорю: «Иван, — говорю, — неужели уж и пошутить нельзя. Ведь такая поездка стоит немалых денег». Тут он тряхнул меня так, что голова чуть не слетела с плеч. «Пожалуй, хватит», — подумал я, но он уже ушел.
Слово чести, все удовольствие мне испортил. В конце концов, всем известно, как они обращались тогда с восточными рабочими. Мне мать рассказывала об этом, но нельзя же любую шутку сразу переводить на политику. Я против!
Так вот, теперь я стоял еще более одинокий, чем раньше. Люди проходили мимо, будто никогда и не видели меня, а ведь я развлекал их. Такова судьба всякого клоуна, мне Хейнцельман рассказывал, что прочитал одну книгу о знаменитом клоуне, он читает все.
Мой сосед по столу вызывал сочувствие. Такое сцепление несчастливых обстоятельств!
Он показался мне вдруг потенциальным самоубийцей, и, если б не благословенное чувство юмора, кто знает… Но он и вправду обладал чувством юмора. И этого чувства не могли заглушить даже его страдания, в самой его манере рассказывать сквозила бодрая нотка.
И несомненно, чувство юмора заставило его при следующем заказе обнять кельнершу за талию. А может быть, чувство бесконечной заброшенности?
Кельнерша не сопротивлялась. Можно было подумать, что она догадывается о его горе и поощряет к дальнейшим шагам.
— Что произошло в Ялте потом? Вам стало интересно, а? Я опять искал своих спутников и долго не мог их найти, потом вдруг увидел внизу на пристани пылающую рыжую гриву немки-кибернетички, или как там ее. Я перепрыгнул через парапет набережной и очутился рядом с ней. Эта дама называла себя Мэри — по-видимому, она питала слабость к американцам из оккупационных войск. На самом деле у нее было вполне обыкновенное католическое имя — Мария, без всяких фокусов.
«Хелло, Мэри, славную штуку отмочил я на набережной?» — спросил я.
Она ответила странно: будто моя «славная штука» всех сбила с толку, и так энергично мотнула головой, что рыжие волосы упали ей на лицо.
Народу на пристани было мало, и метрах в пятидесяти впереди я увидел Костю, который шел под руку со своей женой, американисткой. Мне стало ясно, почему скисла Мэри.
