— Осторожней: земля в рот попадет…
— Быстрей, быстрей!
— Не надо штыком, что ты делаешь?.. Может воткнуться в тело…
— А если на одну кирку надеяться — до завтра не кончим.
Как он наслаждался этим шумом и суетой! Ему было приятно смотреть на их ноги в грубых пыльных ботинках, топтавшихся у самого его лица. Он не боялся, что лопата, кирка или штык заденут его по голове, пронзят тело.
Он даже хотел этого, хотел почувствовать боль, ощутить, как льется кровь, чтобы удостовериться, что он жив, все-таки жив, что упрямая, грубая земля не сгноила его, что его плоть еще не истлела.
Он чувствовал, как с него снимают огромный камень. И, когда исчезла тяжесть, сердце забилось свободно и спокойно, легкие расправились, затрепетали… Собрав оставшиеся силы, он глубоко вздохнул, набрав в грудь холодного воздуха пустыни. В глазах у него потемнело, он потерял сознание.
Перевод Н. Кондыревой и Ш. Бади
Он никогда и мухи не обидел. Плелся своей дорогой, делая что положено, коротал жизнь, окружавшую его тонкой тесной скорлупой, внутри которой он слабо копошился. Это был тщедушный, низкорослый человек, с узким лицом и темными сальными волосами, словно прилипшими к темени — как будто он не мылся месяца три. По всему лицу его торчали отдельные мягкие волоски; бесцветные губы еле прикрывали редкие, неровные зубы, пожелтевшие от никотина; мутные, невыразительные глаза казались еще меньше за толстыми стеклами очков. Ему было тридцать лет, но выглядел он на все пятьдесят — таким он был усталым и потрепанным.
Утром он встал довольно поздно — по обыкновению, хотя надо было встать рано. Вчера вечером опять подвернулись несколько человек, поили его водкой, он выпил и захмелел — по обыкновению, домой вернулся поздно, поздно и заснул — по обыкновению. По обыкновению! Вся его жизнь определялась этими двумя словами. В них было его прошлое, настоящее и будущее.
Он еще не расстался с дремотой, а в ушах его уже звенел визг детей. Проснувшись окончательно, он услышал их вопли еще яснее, в сопровождении брани, криков и причитаний жены. Этот шум и крики заставили его вскочить. Он наспех сполоснул лицо и руки, торопливо сунул в рот кусок хлеба с брынзой, запивая его стаканом простывшего спитого чая, и выскочил из дому. И по обыкновению, шагая на службу, погрузился в размышления, пережевывая жвачку воспоминаний. Ни дома, ни в управлении, в местах столь шумных и многолюдных, думать было нельзя. Ему оставалась только короткая дорога от дома до конторы. Лишь в эти минуты он чувствовал, что принадлежит себе, живет частной жизнью. Разинутый вопящий рот, изрыгающий брань, оскорбления, проклятия, оставался позади, а вместе с ним и четыре-пять маленьких ротишек, которые пищали и скулили, пока не сунешь в них какую-нибудь еду.
