— Пошли!
Жалеют, что послушались. Другие бегают, а они должны стоять и смотреть, как учительница сердится.
Постоят, постоят, да и разбредутся. А те видят, что еще мало народу собралось, и не торопятся. Каждому хочется быть последним, чтобы не ждать.
— А я бы не стал сердиться. Если бы учительница отправилась сразу.
хотя бы с тремя парами, другие стали бы их догонять, и так бы понемногу все собрались. Может быть, кто-нибудь и сказал бы:
— Ну и пусть их идут! Сам домой дорогу найду…
Но, наверное, все-таки побоялся бы остаться, потому что накажут, тоже догнал бы. А если и нет, так он один и виноват. Нельзя ведь сразу на всех обижаться.
Если бы взрослые нас спросили, мы бы им много хорошего посове-товали. Ведь мы знаем свои недостатки, и времени у нас больше, чтобы приглядеться друг к другу: мы больше бываем вместе. Один, конечно, него не сообразит. Но все вместе разберемся.
Мы молчим только потому, что не знаем, что можно говорить, а чего нет.
На обратном пути я сказал Манеку про Марыню из Вильно.
— Знаешь, Манек, я получил открытку из Вильно. Цветы. Незабудки. Очень красивая открытка. — И добавил: — От одной девочки.
Я сказал, как ее зовут и в каком она классе.
— Только помни, это тайна!..
Я сказал, что танцевал с ней на именинах, н что она хорошо поет, что у нее темные волосы.
— Видишь, Манек, а ты тогда сердился, что я Бончкевичу первому рассказал про Пятнашку. Я ведь должен был ему рассказать, потому что он не хотел мне давать в долг денег. И тогда я еще не знал тебя так хорошо…
Мы взялись за руки и идем так. А Манек говорит, что и ему нравится одна девочка.
— Потому что она всегда грустная.
— А моя Марыня, наверное, веселая.
На мосту мы уже ни о чем не говорили. И только потом я спросил: — Ты не сердишься, что я тогда сказал про твоего отца? Я думал, что Манек не расслышал, потому что как раз проехала грузовая машина. Военный грузовик, тяжелый. Цепи так и бренчат. И трое солдат в кузове, а шофер в гражданском не знаю почему. А один сол-дат держал собаку. Собака встала передними лапами на край кузова, голова у нее подпрыгивает. Выражение такое испуганное.
Но Манек услышал:
— Я не сержусь, только ты так больше не говори… Какой бы уж ни был отец… Ну, каждый ведь сам знает, какой у него отец. А когда кто другой скажет — неприятно.
— Я тебе не хотел сделать больно, — говорю я. — У меня только так сорвалось.
— Я знаю, — говорит Манек.
Ну, и теперь мы с Манеком друзья. Я и открытку принесу в школу покажу ему.
