— Госпожа учительница, снег…
— Снег, госпожа учительница!..
Учительница останавливает, сперва мягко, потом все строже. Она раз-дражена, но отрицать не может, она знает, что мы правы. Ведь и в са-мом деле снег! — Госпожа учительница!..
— Тише!.. Потом пойдет: — Кто только рот откроет… — Кто только скажет одно слово… — Я вам в последний раз говорю… Начнутся угрозы.
Значит, опять мы виноваты? Значит, виноват не снег, а, как всегда, мы…
Мы спали ночью и даже не знали — можем принести записку от родителей, он выпал сам, с неба. А если об этом нельзя говорить, если надо притворяться, что мы ничего не видали, ничего не замечаем, если это Нехорошо, некрасиво, что мы знаем и даже радуемся, — ну, тогда ничего не поделаешь. Пусть так.
В углу пока стоит только один.
Вместе со всеми примолк и я. Несколько беспокойных взглядов в окно и последний, полный надежды взгляд — на учительницу: может быть…
И уже тишина. И уже только урок.
Нет двенадцати залпов белого веселья для детей. Кто-то отвечает у доски. Про что-то неинтересное.
Я открываю пенал и считаю, сколько у меня перьев. Раз, два, три… школьное, солнышко, лодочка, рондо, лягушка, два, и школьных… Раз, два, три, четыре, пять… Одно без кончика: кончик отломился: парное, писать не будет. Я вынимаю его, пробую: пишет, но жирно. Одиннадцать перьев, одиннадцать… А теперь что? Говорят про что-то скучное: не то про мальчика, не то про крестья-нина… Я зеваю.
— На уроке зевать нельзя!
Сосед подтолкнул, чтобы я встал. Встаю. Догадываюсь, что я зевнул и что учительница это сказала мне.
— Сиди прямо, не облокачивайся!
Я сижу прямо, не облокачиваюсь. Украдкой зеваю.
— Смотри на доску.
Я смотрю на доску и вижу, что за окном снова порошит снег, но мне уже все равно. Сижу тихо-тихо.
— Повтори.
— Что?
— Иди в угол. Ты невнимателен. Я тащусь по направлению к углу.
— Скорее!
Болят ноги. Не болят, а подкашиваются. Удивительно, ведь сил хватило бы на бег, санки, коньки. А теперь — не злая воля, не упрямство, не лень, не озорное школьное «назло», а искреннее, честное, добросовестное, страдальческое: «Не могу». Словно кто-то взял да и скосил меня, как траву.
Строгое наказание — стоять в углу. Я уставал сегодня от сидения за партой. Облокотился, не мог сидеть прямо. Теперь я должен стоять.
Я утешаю себя:
«В углу лучше. Если начнут хулиганить, мне не отвечать со всеми».
А начать могут.
Потому что под тишиной одурения тлеет скрытая обида, которая ждет только сигнала.
Наконец-то звонок!
