— Господи, как ты не понимаешь! Говоришь, говоришь, говоришь! А сам-то ты равнодушный, недобрый, дальше своего носа ничего не видишь! Человек любит тебя, жить без тебя не может, сил у него нет больше молчать, а ты... Посейдон с трезубцем!.. Угнездился на троне... Сердце рыбье, холодное...
Павел захохотал, вскочил с тахты, потянул меня за руку:
— Идем!
— Куда? — Я чего-то испугалась.
— Ты объяснилась мне в любви, сделала мне предложение, теперь нам остается поехать к твоей маме за благословением. Ну как?
— Ага... К маме обязательно... Она даст...
— Что? — Павел прикрыл верхнюю губу нижней, озорно подул на свои волосы.
— Благословение,— прошептала я, опустив голову.
...Мама посмс^рела на меня вопрошающе, в глазах ее стояли тысячи вопросов, но сна не задала ни одного, сказала только: «Тебе видней». И, обняв меня, заплакала. Потом она подошла к Павлу, приникла к его груди, маленькая, сухонькая. А он ласково, бережно гладил ее по седым волосам.
— К Егору бы Васильевичу сейчас,— просительно произнесла она,— всем бы вместе...
— Какой разговор? — весело отозвался Павел. — Собирайтесь, поедем к Егору Васильевичу!
А теперь мамы нет и никогда не будет. Не дожила она до моего юбилея, не дотянула...
Если б можно было еще раз увидеть ее, прикоснуться к ее рукам, услышать ласковое «ягодка моя»...
В нашем доме все еще живет мамой, на каждом шагу вещи, которыми она пользовалась.
Маму любили все, кто знал. А с каким уважением относился к ней Павел! Она никогда ни во что не вмешивалась, если ее не просили об этом; когда мы ссорились, уходила, а после не донимала расспросами, мудрый, всепонимающий человек... Училась она всего-то два года в церковноприходской школе, и воспитанием се никто не занимался. У родителей в голове было одно: как бы накормить детей... Приходилось самой себя «образовывать» — читать, прислушиваться к радиопередачам, интересоваться всем, что происходит в мире. А как тактична, как сдержанна она была!
Не смогла я уберечь дорогого человека, не справились мы с гонконгским гриппом...
Как мне было тяжело, какая беспросветная боль терзала меня у ее гроба. Кто-то пытался оторвать меня от мамы, а Сонин голос, прерываемый слезами, звучал где-то далеко-далеко: «Не трогайте ее, пусть простится! Да отойдите же, говорят!»
Как я благодарна подруге за эту подаренную мне минуту!..
А что было бы со мной, если б я не успела попросить у мамы прощения? Она уже не поднималась, я стояла на коленях у ее постели и умоляла простить за все: за грубые слова, сказанные в запальчивости, за вечную спешку, за Витю...
