Пока Катя пестовала свои ванильные тайны, Кира с брезгливым недоумением оглядывала людей и, купаясь в плеске их голосов, обсыпаемая осколками их смеха, спрашивала себя, отчего они так веселы, беззаботны, беспечны? Неужели все вокруг так уж благополучно, так прочно? Впервые разодетая, бодрая толпа вызвала у нее такие чувства, и мысль о сбитом с толку, наивном, но честном сыне уколола особенно больно. И, пожалуй, впервые за шестнадцать лет подумала она об этом как-то подробно, с каким-то садистским удовольствием. А вдруг Гоша прав и все это закончится — вот прямо сейчас; случится ураган, пойдет все сметающий ливень, последний какой-нибудь день Помпеи? Что станут делать все эти люди? Куда побегут? Кто им поможет? Конечно, такие мысли не могли обходить ее стороной, однако никогда прежде они не задерживались у нее в голове сколько-нибудь надолго, как скоростные экспрессы игнорируют маленькие полустанки. Точнее, это ее жизнь представлялась ей всегда скоростным экспрессом, несущим ее в какое-то необыкновенно привлекательное будущее, а эти нехорошие мысли уместней было уподобить маленьким степным платформам. И вот теперь — неслыханно — сверкающий поезд причалил к убогому перрону и подозрительно медлил с отбытием в дальнейший путь. Но думать на эту тему дальше значило еще больше изводить себя.
— Он спрашивал о тебе, — первым делом сказала вернувшаяся за столик Катя. — И, по-моему, с известными целями. По-моему, все с ним ясно.
Кира напустила на себя равнодушия, в то время как в душе ликовала. В этот момент она призналась себе, что пришла сюда именно ради этих слов.
— Очень изменился, — продолжила Катя, поддерживая начатую игру. — То есть выглядит отлично, но какую они с папашкой моим хрень несут — это просто жесть. Да, кстати, — вдруг вспомнила она, — Стильный Ленок собирался тебе звонить. Грит, что-то важное.
Стильный Ленок была яркой блондинкой за тридцать и отвечала в упомянутом медиа-холдинге за освещение светской жизни. Впрочем, тем же самым она занималась и во всех других медиа-холдингах, картелях, синдикатах и просто печатных изданиях, куда забрасывала ее трудовая биография. Странное ее имя доставила ей болезненная щепетильность в вопросах моды, дизайна и даже полусветского новояза. Разговаривая с человеком, который, на ее взгляд, был одет или обут неправильно, она испытывала почти физическое страдание, и это отображалось на ее симпатичной, немного лисьей мордочке.
