– Собственной персоной, – отвечаю я в том же духе. Будто для меня это самая обычная в мире вещь – присутствовать на её концерте, а для неё – позвать меня к себе в святая святых. – Хороший концерт, – добавляю я, потому что, кажется, это нужно сказать. И ещё потому, что это правда.
– Спасибо, – отвечает она. А потом съёживается от страха. – Я просто… не могу поверить, что ты здесь.
Я думаю о трёхлетнем «запретительном постановлении», которое она, по сути, на меня наложила и которое я нарушил сегодня вечером. Но ты же сама позвала меня, хочется сказать мне.
– Ага. По ходу всякой старой шпане позволено находиться в Карнеги Холле, – шучу я. Впрочем, из-за моей нервозности острота выходит мрачной.
Миа разглаживает руками ткань своей юбки. Она уже переоделась из официального чёрного платья в длинную струящуюся юбку и блузку без рукавов. Она качает головой и совершенно заговорщически склоняет своё лицо к моему.
– Не совсем. Панкам вход запрещён. Разве ты не видел предупреждение на навесе над входом? Я удивлена, что тебя не арестовали, едва ты ступил в фойе.
Я понимаю, что Миа пытается ответить на мою плохую шутку одной из своих, и часть меня благодарна за это и за возможность видеть проблеск её прежнего чувства юмора. А другая, грубая, часть хочет припомнить ей все концерты камерной музыки, струнные квартеты и сольные концерты, на которых я в своё время досиживал до самого конца. Из-за неё. С ней.
– Как ты узнала, что я здесь? – спрашиваю я.
– Шутишь? Адам Уайлд в Занкель Холле[7]. В антракте все рабочие сцены судачили об этом. Видимо, в Карнеги Холле работает много фанатов Shooting Star.
– Я думал, что сохраняю инкогнито, – говорю я. Обращаясь к её ногам. Единственный способ спасти этот разговор – вести его с босоножками Мии. Ногти пальцев её ног накрашены бледно-розовым лаком.
– Ты? Исключено, – отвечает она. – Ну, как ты?
Как я? Ты серьёзно? Я заставляю свой взгляд подняться и впервые взглянуть на Мию. Она по-прежнему красива. Не так очевидно красива как Ванесса ЛеГранде или Брин Шрёдер. А красива неброской красотой, что всегда меня потрясало. Её волосы, длинные и тёмные, сейчас распущены, влажно струясь по голым плечам, всё таким же молочно-белым и покрытым скоплениями веснушек, которые я прежде целовал. Шрам на её левом плече, тот, который раньше был воспалённым красным рубцом, теперь серебристо-розовый. Почти как тату-аксессуар по последнему писку моды. Почти красивый.
