— «Хватит!» — опять повторил он, как будто это слово, услышанное из уст старика, впилось в него невидимым, но жалящим острием. — Вот кабы можно было сказать «хватит!» тем бесам, что раздирают душу человека! Да кабы они убегали от этого слова! В одних эти бесы спят, в других просыпаются и гонят их к погибели. А вы думаете, хозяин, когда бесы гонят к погибели душу человеческую, кто-нибудь поможет ее спасти? Ха-ха-ха-ха! Соломинки никто не протянет, за какую бы можно было ухватиться, чтоб вылезть из ямы. Когда человек поскользнулся и, как свинья, вывалялся в грязи, найдется ли кто на свете, что пожалел бы его и вывел бы на дорогу? Ого! Никто и не обернется, а кто обернется, тот еще ногой его пнет! Иной раз ему самому омерзеет эта вонь… захочет он от нее бежать — куда там! Не дадут! Ату его! Как борзые травят лису, пока не затравят, так и они назад его загоняют в грязь, и терзают, и мучают, покуда он снова не станет кусаться до крови! А что ему делать? Коли война, так война! Коли пропадать, так уж сперва вволю наесться и напиться, а хоть и придется кому башку раскроить, так что же? И так и этак погибать… Зато хоть попомнят его враги!.. А кто враг? Весь свет враг, раз никто и не думает его спасти… а всякий рад погубить…
Он снова двинулся к столу и со скрещенными на груди руками, слегка нагнув голову, поглядел в лицо старику. Микула уже несколько минут не сводил с гостя испытующий взгляд; подавшись всем своим могучим телом вперед, он смотрел с таким напряжением, что даже рука его, сжимавшая трубку, упала на лавку. Теперь глаза их в первый раз встретились в долгом взгляде; старик откинулся назад и прислонился к стене; голос гостя пресекся, словно оборвалась струна. Он отвернулся и снова встал у печки, но поза его уже не была вызывающей, не раздувались ноздри, и заговорил он гораздо тише:
— Да разве все падают сразу на дно ямы? Не все. Может, и Бонк не сразу стал убивать людей? Вот и любопытно знать, как он раньше жил? Где он родился, в каких краях мать качала его на руках да баюкала? Верно, сызмальства он не был разбойником; верно, скатывался со ступеньки на ступеньку, пока не скатился в такую пропасть, откуда его уже ни бог, ни дьявол не вытащат. Что он такого наделал до того, как кровь пролил, я не знаю, но, слыхать, как убил он человека, самому себе стал страшен, бежал из острога и нанялся работать на фабрику… А дали ему спокойно работать?.. Не дали. Поймали и снова загнали в грязь… Он — снова бежать, а ежели тут кто-то встал у него поперек дороги, он, может, и в другой раз — я-то почем знаю? — убил человека… Но потом, говорят, он опять два года тихо и мирно работал на фабрике… Может, уж очень испугался и себя самого и той кары, что его ждала… Да кто это помнил о нем, знал, что он думает, чего хочет? Разве что черт… больше никто…
