— Франсуаза Кесне не «крошка». Ей, должно быть, уже лет тридцать.
— Самый прекрасный возраст, — сказал он с вожделением. — Тело еще молодое, а рассудок созрел… Возраст, когда разочарование открывает дорогу вольности… Что за человек ее marito?[2] Я попытался заговорить с ним во время чая… Молчун!.. Он хотя бы умен?
— Умен? Да, Антуан умен, но очень застенчив. Перед вами он, должно быть, не осмелился и слова вымолвить.
— Забавно, — мечтательно произнес Фабер, — что я до сих пор не познакомился с такой красивой женщиной.
— Они не всегда живут в Париже. Он был промышленник, его дело не очень далеко отсюда, в Пон-де-л’Эр. Они друзья детства нашей хозяйки. Антуан оставил свою фабрику после войны и начал писать. С тех пор они живут на юге.
— Как? Этот молчун пишет… Что он может написать?
— Книги по истории с упором на экономику, на социальные вопросы. И не так плохо пишет.
Фабер расхохотался своим довольно специфичным смехом, напоминающим торжествующее ржание.
— Молчун, робкий, историк… Она его будет обманывать.
Он любил, когда дело касалось пикантных ситуаций, делать прогнозы безапелляционным тоном великого прорицателя.
— Это невозможно, — сказал я ему. — Франсуаза рассказала мне, как они поженились. Это просто история Монтекки и Капулетти, и, следовательно, связь крепкая.
— Дело техники… Ладно! Вот кто скрасит мне уик-энд.
И тут же его живой ум перескочил к теме, совсем отличной от вышеупомянутой:
— У вас в Америке есть какой-нибудь знакомый, кому вы могли бы позвонить, чтобы узнать его мнение по поводу будущего урожая? Месяц назад я встретил в Нью-Йорке одного финансового гения, который убедил меня войти с ним в долю, уверив в твердом прогнозе на повышение, а зерно с тех пор не перестает падать в цене. Я теряю каждый раз по восемьсот долларов… Вы видите: американские фермеры не защищены… Какой позор!
Я признался, что почти не знаю маклеров, занимающихся зерном, и мы вернулись в Сен-Арну.
Вечера на террасе в Сен-Арну сочетали в себе очарование и величие. На переднем плане, слева, луг, усаженный яблонями, спускался в долину; справа другой луг, без посадок, ею симметричной дугой опоясывали пихты. Эти две красивые линии скрещивались почти у центра стола, и простота, широта линий, глубокая тишина деревни придавали этому пейзажу особенно умиротворяющий вид. Воздух был насыщен ароматом жимолости и мяты. Звезды на небе располагали к метафизическим мечтаниям.
Фабер, крупное лицо которого освещал луч луны, рассказывал лестные для него любовные истории Денизе, Франсуазе Кесне и Изабель Шмит, восхищенным или просто заинтересованным, судить не берусь. Одетта Фабер вполголоса беседовала с Бертраном Шмитом. Мое кресло стояло немного в стороне, рядом с Антуаном Кесне, которому вечерний сумрак, казалось, придавал смелости.
