В этом вечном лесу совершенна жизнь и этой птицы. Прервать ее праздным выстрелом показалось Радовскому не только нелепым, но и пошлым, и какое-то время, пока приступ держал его; он старался не смотреть ни в сторону Фейна и его танцующего в высокой траве дратхара, ни на свой прекрасный «зауэр».
— Почему вы не стреляли, Георгий Алексеевич? — спросил его Фейн, когда они снова сошлись в конце луга.
— Далековато.
— Далековато? Он пролетел прямо над вашей головой! Я уже представил, как этот огромный петух рухнет на землю!
Радовский махнул рукой и отвернулся.
— Странный вы народ, русские… — Генерал не думал его щадить. Видимо, не мог простить того, что Радовский упустил такую добычу. — В бою не щадите ни себя, ни своих солдат, а тут… Мне докладывали, как вы ведете себя во время операций. Здесь, в этих лесах и деревнях. Вас ведь здесь узнают?
— Вряд ли. Столько лет прошло.
— Годы памяти не помеха. Порой именно с годами прошлое начинаешь видеть более отчетливо.
— Там у меня нет выбора, господин генерал. Там я — солдат. А здесь — охотник. Здесь, на охоте, в лесу, я размышляю.
— А разве ружье не мешает вашим размышлениям?
— Нет, напротив, оно помогает.
— Да, это прекрасно. Отчасти я разделяю ваши чувства. Но не до конца. Я ведь тоже здесь, в России, уже стал немножко русским. Так вот я разделяю ваши чувства до того предела, до которого я русский. А дальше — немец. Не могу. Не получается. — Фейн засмеялся.
— А там… Там, в партизанских деревнях, — другое. И залитые кровью недели ослепительны и легки…
— Что?
— Я процитировал стихи.
— Стихи? Пушкина? Лермонтова?
— Нет, Гумилева.
— Гумилева? Когда он жил?
— Совсем недавно. Расстрелян двадцать лет назад большевиками.
— За что?
— За стихи.
— Почитайте еще что-нибудь.
— Та страна, что могла быть раем, стала логовищем огня, мы четвертый день наступаем, мы не ели четыре дня. Но не надо яства земного в этот страшный и светлый час, оттого, что Господне слово лучше хлеба питает нас. И залитые кровью недели ослепительны и легки…
— Это — о вашей войне?
— Нет, господин генерал, это — о нашей душе.
— Да, да… Русская глина. Пространства… Здесь все огромно. Расстояния, леса, дороги, которым нет конца, и бездорожье… Ни одно европейское колесо, даже германское, даже с клеймом великого рейха, не сможет одолеть эти глины в период дождей. Дожди могут идти неделями. Иногда мне кажется, что это совсем и не дожди, а сама Россия. Но какие вместе с тем пейзажи! — И Фейн сделал жест рукой в сторону опушки, куда уходил, теряясь в небольшой лощинке, луг, больше похожий на огромную поляну посреди такого же огромного леса. — Притом что здесь — равнина. И глазу, казалось бы, не за что ухватиться.
