В вечерних сумерках, среди листвы,
Подернутой осенней позолотой…
Об этом суровом деянии своего забытого пращура и собирался Гонсало Мендес Рамирес написать современный роман, произведение монументального реализма в двух объемистых томах — сочное, колоритное исследование португальского средневековья; о нем-то и говорил он в Коимбре своим собутыльникам на веселой пирушке, где его чествовали как «португальского Вальтера Скотта». Теперь тот же сюжет с прельстительной легкостью укладывался в короткую повесть страниц на тридцать, подходящую для «Анналов»,
Вернувшись в свой номер в отеле «Браганса», Гонсало, с сигарой в зубах, распахнул балконную дверь и облокотился на перила. Он впивал негу тихой майской ночи и вслушивался в величественное безмолвие реки, блестевшей под лунным светом. Радостно было думать, что дядя Дуарте избавил его от нудного копанья в хрониках и пухлых фолиантах… Конечно! Ведь дядя Дуарте уже проделал добросовестнейшим образом всю кропотливую работу по отбору бытовых деталей. Древняя Санта-Иренея, ее защитные рвы, сторожевая башня, замок, подземные казематы, вышка для сигнальных огней, стяг Рамиресов и сам исполин Труктезиндо, чьи седые кудри и пышная борода белеют, рассыпавшись поверх железной кольчуги; мавры-рабы в разодранных кожаных передниках, прокладывающие в саду оросительные канавы; монахи у очага, читающие нараспев жития святых; пажи, состязающиеся в ловкости на поле для «таволадо» *,— все это жило и дышало в поэмке дяди Дуарте! Гонсало до сих пор помнил некоторые подробности: как секли розгами шута, как пировала дружина и кравчие откупоривали бочку с пивом, как Виоланта Рамирес путешествовала в Лорванский монастырь…
У родника, в тени столетних вязов
Остановились путники…
Вся история дедушки Труктезиндо, дышавшая варварским величием; яростные стычки, в которых удар меча разрешает семейные споры; гордые речи, слетающие с железных уст, — все, все было тут, в звучных и размеренных дядиных строфах…
Узнай, монах, что никогда не ступит
Нога бастарда в грубом сапоге
На камень этих плит. Скорей мой замок
Рассыплется и превратится в прах!
Собственно говоря, оставалось только переложить плавный романтический напев в духе тысяча восемьсот сорок первого года на его, Гонсало, сильную и ровную прозу (как определял его стиль Кастаньейро), отдающую великолепным привкусом архаики и напоминающую «Шута». Можно ли назвать это плагиатом? Нет! Кому же, как не ему, природному Рамиресу, принадлежит по закону память о древних Рамиресах? Картины старой Португалии, так живо встающие со страниц «Санта-Иренейской крепости», нельзя даже считать личным созданием дяди Дуарте: это плоды усилий неисчислимых академий, Эркулано, Ребельо и других*, безымянных, эрудитов. Да и кто нынче помнит эту маленькую поэму, или балладу, и вообще самого «Барда», тонкий журнальчик, выходивший в течение пяти месяцев пятьдесят лет назад в провинциальном городе?.. Соблазн был велик и сомнения отброшены. Раздеваясь на сон грядущий (и предусмотрительно выпив стакан воды с содой), Гонсало уже обдумывал первую фразу своей повести — чеканную, обнаженно лапидарную, в духе «Саламбо»:* «Это было в крепости Санта-Иренея, зимней ночью, в верхних покоях замка…»
