Гонсало нахмурил свой гладкий безмятежный лоб и холодно опроверг коллегу: Коринда вовсе не примыкает К Санта-Иринее; между этими двумя усадьбами протекает, и весьма кстати, речка Койсе; а сеньор Андре Кавалейро, по ошибке попавший из ослов в губернаторы, пасется на другом берегу.
Племянник епископа развел руками и фыркнул:
— Ну, сострил!
Через год после выхода из университета, Гонсало отправился в Лиссабон, по делу о заложенном имении Прага, близ Ламего: вопрос о выплате аббату Праги ежегодной ренты в размере десяти рейсов и полкурицы чрезвычайно затруднял распорядителей ипотечного банка. Хотелось ему также короче познакомиться с главой возрожденцев, Бразом Викторино, засвидетельствовать ему свою приверженность и готовность сотрудничать, а также услышать какой-нибудь тонкий политический совет. И вот однажды вечером, возвращаясь домой после ужина у престарелой маркизы Лоуредо, «тетки Лоуредо», жившей на улице Святой Клары, он повстречался с Жозе Лусио Кастаньейро; к тому времени патриот перебрался в столицу и теперь служил в министерстве финансов, в отделе распределения бюджетных средств. Он стал еще костлявей и худее, носил еще более темные очки и еще пламенней, чем в Коимбре, горел идеей возродить среди португальцев национальное самосознание. С переездом в Лиссабон планы «Родины» разрослись: теперь Кастаньейро самозабвенно хлопотал над созданием толстого двухнедельника, на семидесяти страницах, в синем переплете, под названием «Анналы истории и литературы».
Стояла теплая майская ночь. Кастаньейро, сжимая под мышкой свернутую в трубку рукопись и толстую книгу в переплете телячьей кожи, водил друга по площади Россио вокруг высохших бассейнов и вспоминал вдохновенные вечера на улице Милосердия; он ругал Вилла-Реал-де-Санто-Антонио за скудость умственной жизни, потом снова вернулся к своей идее и обратился к Гонсало с покорнейшей просьбой отдать в «Анналы» рукопись, о которой тот говорил в Коимбре, — роман о пращуре Мендес Рамиресов, Труктезиндо Рамиресе, военачальнике короля Саншо I.
Гонсало с улыбкой признался, что еще и не приступал к этому большому труду.
— А-а… — пробормотал Кастаньейро, на мгновение опешив. Его темные очки строго и разочарованно глядели в лицо приятеля. — Так ты отступился?.. Ты изменил идее?
Он устало повел плечами. За годы служения своей миссии Кастаньейро уже привык к внезапным спадам патриотизма. Он даже не дал Гонсало, оробевшему перед лицом этой стойкой и неугасимой веры, сослаться в свое оправдание на денежные хлопоты после смерти отца.
