— Какой несносный стал Эльф!.. — прошептала она неуверенно.
— Несносный! — повторила за ней Эвелина и с гримасой отвращения добавила: — Право, не понимаю, как я могла любить такую надоедливую собачонку…
— О, когда-то он был совсем другой!
— Не правда ли, Чернися, совсем другой! Когда-то он был прелестный!.. А теперь…
— А теперь надоел…
— Ужасно надоел!.. Возьми его в гардеробную, и пусть он больше никогда не показывается в моих комнатах…
Черницкая была уже в дверях, когда услышала снова:
— Чернися!
Со смиренной поспешностью и подобострастной улыбкой она обернулась.
— Как там наша малютка?
— Все будет так, как вы приказали. Ванна уже приготовлена. Паулинка выкупает Хельку…
— Барышню! — досадливо оборвала ее Эвелина.
— Барышню… Я крою платьице из голубого кашемира, который там, в комоде…
— Знаю, знаю…
— Казимира побежала в обувной магазин, Янка я послала купить белье… А сама тем временем хоть сметаю платьице… только попрошу у вас кружев, лент и денег на все остальное.
В шкафах и комодах, которыми были заставлены комнаты в роскошном особняке Эвелины, было полным-полно кружев, лент, тюля, газа, кашемира, атласа. Черницкая довольно долго отпирала и запирала шкафы и ящики, ни на минуту не выпуская из руки кредитный билет крупного достоинства. Потом в гардеробной стоял необычайный шум — Черницкая яростно торговалась с поставщиками. Потом изрядная часть вещей, извлеченных из шкафов и комодов, равно как и денег после размена кредитного билета, исчезла в бездонном сундуке, составлявшем личную собственность кастелянши. Наконец, с прояснившимся лицом, явно довольная той выгодой, которую ей доставило появление в доме сиротки, Черницкая торопливо принялась сметывать и закалывать булавками скроенное на скорую руку платьице. Портные, сапожники и швеи должны были приступить к работе над туалетом паненки — только на следующий день. А тем временем девочка, уже выкупанная и причесанная, но все еще в своей грубой рубашонке и босая, сидела на полу в комнате Черницкой и, нежно лаская Эльфа, казалось, забыла обо всем на свете.
Обо всем на свете забыла и Эвелина, погруженная в глубокое раздумье. Теперь уже никто не мешал ей. В просторной гостиной, роскошно убранной, украшенной зеркалами и картинами и обитой узорчатой шелковой тканью пунцового цвета, царила глубокая тишина. Слегка раздвинутые портьеры позволяли видеть целую анфиладу больших и малых комнат, также погруженных в тишину и полумрак. Косые лучи заходящего летнего солнца, пробиваясь сквозь опущенные жалюзи, скользили по стенам, коврам и по золоченым рамам картин. Из сада доносилось благоухание распустившихся роз и пение птиц, а в глубине дома, в столовой, тихо позвякивала расставляемая к ужину посуда.
