— Так не будет тогда тебе, Севка, моего родительского благословения! — загрохотал бас Жигарева-старшего по избе. — Чтоб такой позор принять на свою седую голову, поперек обычаев села пойти...
— При чем тут село, — запротестовал Севка, — просто несколько свадеб было с приданым, а вы уже, папаша, и обычай изобрели.
— Для тебя, несмышленыша, случай, а для меня и других отцов — обычай! — продолжал грохотать родитель, глядя на свои отличные, но уже потерявшие в его глазах всякую ценность, черные полуботинки.
— Что ж, я из-за твоей дури должен буду в старых штиблетах век доживать? Ну, обрадовал, сынок, ну, ублажил старика. Спасибо тебе, Севастьян! — сказал Жигарев-старший и поклонился сыну в пояс, не спуская глаз с носков своих штиблет.
Затем всхлипнул, сел на свое излюбленное место — к окну, на котором стоял радиоприемник, включил радио.
«Полюбила тракториста-а-а на свою поги-и-бель...» — выводил девичий голос.
Иван Федорович в сердцах выключил радио и сказал, не поворачиваясь к сыну и глядя в окно:
— Не будет тебе моего благословения, ежели возьмешь бесприданницу! И не живи тогда у меня! Не сын ты мне!
Три дня от густого баса старика Жигарева дрожали стекла в соседних избах.
— Родитель Севку-несмышленыша уламывает! — ползли по селу разговорчики. — Севка, вишь, задумал жениться на Саше Вахромеевой из Федосеевки. А родитель, вишь, сына уму-разуму наставляет... Чтоб, вишь, по обычаям все было, как следует...
А на четвертый день из избы выскочил старик Жигарев и, остановив на шоссе попутную машину, умчался в город.
Старик довольно улыбался и был настроен боевито.
— Севку женим! — кричал он встречным. — По всем правилам! — И он многозначительно подмигивал.
— За свахой поехал! Не иначе! — решили сидящие на скамейке возле волейбольной площадки деды.
Севка вышел на улицу несколько растерянный и на вопросы сельчан отвечал туманно:
— Батя, конечно, «за». А сперва воздерживался и даже голосовал «против». Но я его... гм-гм... убедил...
— ...Пришлось малость уступить, — говорил в это время Иван Федорович скромной на вид старушке, повязанной выцветшим голубым платочком.
Старушка смотрела в чашку с чаем и согласно кивала головой.
— ...Обойдемся без церкви, и двоюродным родственникам подарков не требуется... А во всем остальном — как у людей. И мне — желтые штиблеты.
Старушка, наконец, подняла глаза на говорившего. Глаза у нее оказались в тон платочка — такого же выцветшего голубого цвета. И такие пронзительные, хитрые, что, казалось, сами залезали в карман.
