Мальчишка ошеломил Дениса. Опытное чутье отметило поистине виртуозный почерк исполнения. Дворский слушал и силился не разреветься прямо здесь, на глазах публики. От острой жалости к самому себе заходилось сердце, хотелось истошно кричать и яростно рвать на себе одежду. Он первым молча пожал руку мальчишке и незаметно ушел в город.
Наступил вечер, и Дворский продолжал шагами мерять улицы.
Потом Денис ушел к Рязанскому Кремлю и долго стоял на заросшем жесткой травой оборонительном валу, бездумно, будто внутренне онемевший, глядел на огненное кольцо города, фиолетовые блики в небе, на тусклые светляки звезд, едва пробивающихся сверху. Город жил разноликими чувствами, и Дворский вдруг остро позавидовал каждому огоньку: за ним были люди, необходимые миру.
Вернулся в гостиницу поздней ночью, а на следующий день Денис уехал.
По дороге на вокзал Дворский случайно посмотрел в сторону и увидел лоток, где продавались леденечные петушки. Он замер, шагнул к лотку, купил два петушка и вдруг увидел южный базар, худенького мальчишку, помятый котелок и безногого матроса. Круг замкнулся, и в нем не было Дворскому места.
…Денис раскрыл футляр и бережно вытащил скрипку. Привычно склонил голову влево и помахал, разминая руку, смычком.
Неприятно липкими оказались пальцы. Дворский отложил инструмент на стол, подошел к раковине и тщательно вымыл руки. Наконец, все было готово. Дворский скосил глаза на черный вентиль газовой плиты и поднял руку.
Мягко опустил он смычок и, едва коснулся скрипичных струн, испуганно вздернул его. Тоненько ойкнула и замолкла скрипка, сомкнулась метнувшаяся в стороны тишина.
«Страшно, — подумал Дворский, — страшно видеть собственное ничтожество. Но мне нужна лебединая песня, даже если песня походит на кряканье утки…»
Он решительно притиснул щекой деку и рванул струны смычком. Родившиеся звуки хотели подняться, уйти навсегда из маленькой душной кухни, они судорожно взмахнули невидимыми крыльями, казалось, вот-вот оторвутся и полетят далеко-делеко журавлиным клином. Но это только казалось. Все беспомощнее и глуше становились звуковые краски, они постепенно блекли, теряли выразительность и безнадежно расплывались в слепое равнодушное пятно.
Еще и еще выбивался из сил смычок, дрожала в истерике скрипка, только ничего не могла уже дать, кроме стыда и боли. Последний звенящий крик — и рвется, заполняя пространство, исчезнувшая было тишина.
Скрипка замолчала, скрипка надорвалась…
