— В последний раз! — прошептала она. — В последний раз!
Она взяла дрожащей рукой пассаж, потом сыграла отрывок из какого-то вальса, но вдруг оборвала и, тихонько аккомпанируя себе, начала петь прерывающимся от слез голосом:
Скажи ему: неведомая сила
Навек связала с ним мою судьбу!
Скажи ему…
Но вот в сенях послышались тяжелые шаги. За роялем пришли грузчики. Эмма встала, отошла в сторону и, прикрыв платком рот, молча наблюдала за работой грузчиков. Но когда приподнятый с полу и подпираемый сильными плечами рояль начали выносить из комнаты, она бросилась к нему и, цепляясь за инструмент то с одной, то с другой стороны, принялась громко причитать:
— Мое прошлое… молодость моя… счастливая пора моей жизни уходит… Уходит… уходит!..
Потом в комнате наступила тишина. Розалия молча сидела на диванчике, а Эмма с лихорадочным возбуждением бегала по комнате и взволнованно, долго, без умолку говорила. Она вспоминала всю свою жизнь. Сперва она жаловалась, что родители слишком рано выдали ее замуж. Если бы она была постарше, то сделала бы более подходящую партию. Потом она говорила о муже, — он был хорошим, очень хорошим человеком, но никогда не понимал ее, не мог удовлетворить ее возвышенные чувства и в конце концов оставил ее с такими ничтожными средствами. Бригида уродилась в отца; она добрая девушка, но какая от нее радость? У нее такая простая и грубая натура, что она не может ни сделать хорошей партии, ни стать задушевным другом своей матери. Если бы сыновья ее выросли и были живы! Но что поделаешь! Разве у нее были когда-нибудь хорошие и преданные слуги? Нянькам много платили за то, чтобы они смотрели за детьми, а они все же не доглядели, и два несчастья, одно за другим, свалились на нее, как гром среди ясного неба. И так вся ее жизнь прошла в одних только неприятностях, огорчениях и лишениях. Она потеряла близких, о которых хранит память в своем сердце, — родителей, мужа, сыновей, а теперь, когда она чувствует, что крылья ее уже совершенно сломаны, когда она так измучилась и исстрадалась, в довершение ко всему она лишилась всего своего состояния, своего рояля и последней уже, наверно, на земле родственной ей души.
Все это она говорила быстро, жалобно, но без слез. Наоборот, глаза у нее были сухие и лихорадочно блестели, на щеках горел нездоровый румянец, и она, вся дрожа, куталась в теплый платок. Когда спустя час, после того как вынесли рояль, Розалия собралась уходить и уже была в дверях, Жиревичова окликнула ее:
