Девушка кивнула и попыталась изобразить на лице свою заученную улыбку.
— Желаете рассчитаться?
— Вот именно… Вы… вы, наверно, новенькая? — Почему-то мне захотелось ободрить эту робкую неграциозную девушку (она мне чем-то нравилась), сказать ей что-то хорошее, но мой вопрос лишь смутил ее вконец.
— Да, я здесь только четвертый день, — ответила она и покраснела.
— Из вас выйдет хорошая официантка. — Я почувствовал, что это звучит глупо, совсем не так, как я хотел.
— Рубль семьдесят пять. Я дал ей два рубля.
— В расчете.
Я понял, что она еще не привыкла брать чаевые. Девушка как-то застыла, потом вдруг стремительно повернулась и прямо-таки сбежала размашистым мальчишеским шагом.
Я поднялся. Позволил Александеру одеть себя и вышел. В вестибюле сидел Рауль, но он и не посмотрел на меня. Видимо, решил это заранее. Но когда стеклянная дверь закрылась, он поднял глаза и послал мне вдогонку грустный взгляд. На улице обнаружилось, что я не зол, а печален.
Ноябрьский вечер. Горит письменами неон.
Бреду, а куда не знаю, и ответа не жду от письмен.
Толпа течет, извиваясь, к центру, не наугад,
Лебедка незримая тянет бесконечный этот канат.
У женщин набитые сумки, но взгляд во тьму
устремлен,
Как будто у каждой украли кошелек с последним
рублем.
Манекены застыли в окнах. На щеках ледяной
пожар.
Вместо сердца мерцает пунцово плексиглазовый
шар.
Рыбья кровь струится по жилам у витринных этих
девиц.
И взгляд не мигнет змеиный, не дрогнет нейлон
ресниц.
А в окне магазина цветочного одинокий синий
цветок.
Под редким снежком вечерним — одиночества
синий кусок.
Дождь почти кончился. Ветер гнал по тротуару мокрые клочья газет, звонко плескал полотнищами лозунгов над улицей. Вдруг я вспомнил, что оставил на столике сигареты, и зашел в фойе кино «Сыпрус», чтобы купить пачку «Djebel'а». Ром, видимо, хоть и слабо, совсем слабо, но подействовал на меня, во всяком случае, я поймал себя на том, что изучаю ноги стоящей передо мной девушки. У нее были довольно полные, но не слишком полные икры, и она была в черных чулках, которые всегда мне нравились.
Я прошел мимо Дома писателей. Голубой «Пегас» вздыбился над чашкой кофе, и сквозь витрину было видно, что внутри полно молокососов. Я пошел по Короткой Ноге на Вышгород. Просто так, чтобы пройтись.
На горе было гораздо ветренее, и я поднял воротник. В Вышгородском соборе негромко играл орган.
Иногда тут упражняются по вечерам студенты консерватории. Я дернул дверь, она открылась, и я тихо вошел в пустой соборный притвор. В нос ударило сырым сладковатым и каким-то знакомым запахом, запахом прошедших веков, зарубцевавшихся мук и давным-давно выплаканных слез. Я не знаю, зачем двери в соборах делают такими огромными, — не ожидают ли здесь какого-нибудь нового Иисуса с громадным крестом? Так или иначе, но, входя в такие двери, чувствуешь себя придавленным к самой земле.
