Когда-то, во времена, отошедшие в безвозвратное прошлое, он любил песни исторические и военные. Оказавшись на берегу Атлантического океана, они пели их в Капбретоне со своими друзьями и соседями по даче — генералом Антоном Ивановичем Деникиным, его женой Ксенией и дочкой Ириной, чуть старше их племянника Ивика, с поэтом Константином Бальмонтом, доктором Серовым, философом-богословом Владимиром Карташевым. А настоечки, изготовленные каждым единолично и с сохранением в глубокой тайне секрета изготовления, под Олины знаменитые пироги и Ванины собственноручно собранные и посоленные грибочки хоть на короткое время помогали забыть, что они на чужбине.
Они пели «Как ныне сбирается вещий Олег», «Горел, шумел пожар московский», «Ревела буря…», «Славное море, священный Байкал…», «Благославляю вас, леса…», много чего они пели и, конечно, любимую их жён лихую гусарскую «Оружьем на солнце сверкая, под звуки лихих трубачей».
Друзья находили, что И.С. очень похож на Стрельца, стоящего слева от Петра, в известной картине В. Сурикова «Утро стрелецкой казни».
— Из русских русский! — восклицал Бальмонт. — Так и вижу Вас, дорогой Иван Сергеевич, под Кремлёвской стеной, в стрелецкой шапке, с горящими глазами…
— К нему Иван Александрович Ильин в письмах обращается «Вулкан Сергеевич», — негромко подтвердила Ольга Александровна.
— Эх, где-то наша красавица Красная Площадь… — сладость славы Бальмонт когда-то вкусил, переехав в Москву. — Это вам не торговые рынки перед ратушами.
Тут начинались вечные-бесконечные разговоры, почему уставшие от войны и неразберихи с правительствами мужики могли поверить, что им новая власть даст навечно землю.
Во время одного из свиданий с женой в Сент-Женевьев-де-Буа он разговорился с человеком, представившимся Васильчиковым Павлом Александровичем. Тот рассказал ему «случай», который просто не мог не затронуть мистическую натуру писателя. В поруганном, обманутом Отечестве среди разора и обмана, страха и преследований, а теперь, как по мановению ока, скудной пайковой, ещё недавно сытой щедрой российской жизни, некто, кого назвать опасно для того человека, находит близ Куликова поля старинный нательный крест и передаёт его случившемуся тут старичку, направляющемуся в Троице-Сергиеву Лавру…
Переписывая «Куликово поле», Шмелёв будет плакать слезами благодарности Оле, которая вняла его мольбам и подала добрый знак, о чём ему будет «захватно» писать, здесь же, где лежит её прах и витает бессмертная душа. Жена помнит и любит его и там. И теперь радуется вместе с ним, что он не потерялся совсем, не разучился своему ремеслу и будет по-прежнему жив им.
