— Ах ты, гвеф из гвефов! Как смеешь мне угрожать, безбожник! — закричал своим страшным голосом Габо.
Он сделал угрожающий жест, а дедушка, в свою очередь, схватился за рукоятку кинжала, отбросив в сторону муджвру. Не знаю, чем бы кончилось все это, но стоявшие вокруг напомнили, что надо уважать покойника, непристойно у гроба ссориться. Я поднял дедушкину муджвру и подал ему. Он никак не мог уняться и бросал вслед оттесняемому народом Габо:
— Вы все Абхалиани, вся ваша семья — враги бедных сванов. Придет время — в Ингур сбросим!
Габо, находящийся уже на другом конце двора, потрясая своей муджврой, кричал:
— А вы, Иосселиани, бунтари! Вы всегда против всех властей. Вас в Сибирь надо. Там ваше место!
— Добрый день, Гиго! — как из-под земли вырос Теупанэ. — Умер Зураб, а? Дорога ему в рай, хороший был человек... очень хороший!
— Да, хороший был человек! — отозвался дедушка, успокаиваясь.
— Зачем ты поссорился с Габо, ведь он завтра все передаст приставу, — покачал головой Теупанэ.
— Тысячу молний на голову его матери! Я уже стар, мне ничего, не страшно, со мной ничего сделать нельзя.
— А дети? Их жалко...
— За детей дети и отомстят. Их у меня много! — гордо ответил дедушка.
Где-то затянули протяжную похоронную песню — зеар. Песня была как живая; она то взлетала в высь, то замирала и была чуть слышна. Слов у нее не было, она была немой, но и без слов она звучала скорбно и взволнованно.
Зеар становился все громче и громче. Теперь пели во весь голос. Из мачуба показался гроб. Впереди процессии встали поп и дьякон. Все медленно направились к кладбищу.
Как только процессия вышла на улицу, к попу подошел пожилой мужчина, сказал ему что-то и сунул в его карман руку. Я сейчас же осведомился у дедушки, что же он делает. Дедушка ответил, что сейчас начнется разорение для всех родных.
Поп остановился, повернулся к покойнику и поднял свой крест. Теперь я мог хорошо рассмотреть его. Это был совершенно седой старик. Белые волосы его резко выделялись на черной с серебром рясе. Казалось, что он надут, так кругла была его фигуpa, на которой шаром лежала белая, непомерно большая голова.
— А что он хочет делать? — воскликнул я.
— Первый раз на похоронах? — спросил шедший рядом мальчик и, не дождавшись ответа, пояснил: — Он молиться сейчас будет, родственники платят попу, а он за это лишний раз просит бога, чтобы тот получше устроил покойного. Чем больше таких молитв, тем лучше. А на похоронах вкусный кабэаб,* очень вкусный, покушаем, — неожиданно переменил он тему разговора. — А ты что, из Лахири? Что все за дедушку держишься, боишься?
