— Встретились, браток! — он тряхнул падавшими на плечи волосами. — Там и Андрий лежит, вот это так шуточка, а я отсиживаюсь в лесочке и жду, когда они додерутся, вот и кончили — один покойник, а другой еле дышит, ну, что — Украины захотелось?
Оверко не поднял глаз. Черный от пыли, подскакал четырнадцатилетний Сашко Половец.
— Давай я его!..
— Дурень, это Оверко.
Сашко побледнел, соскочил с коня, подошел к брату и за подбородок поднял ему голову.
— Оверку, горюшко ты мое, — протянул он голосом старой Половчихи. Оверко харкнул ему в лицо кровью и застонал.
— Махновский душегуб, — тихо промолвил Оверко, уставясь на свои ноги, — мать Украина кровавыми слезами плачет, а ты разбойничаешь по степям с ножом за голенищем.
Панас стоял кряжистый, как дуб, и хохотал. Сашко стер с лица братову кровь и схватился за оружие.
— Именем батька Нестора Махна, — хохотал Панас, — назначаю над тобой суд и следствие. За убийство родного брата Андрия — утопить в море, за помощь украинскому государству на территории матери порядка анархии — отрубить голову.
Оверко выплюнул еще добрую горсть крови, туча на юго-западе угрожающе росла, майстро неторопливо перекинулся на противный ветер — грего. Грего теснил тучи со всех сторон, сбивал их в кучу, сгонял, точно отару, и слышалось приглушенное громыхание, солнце палило.
— Дайте пить, — сказал Оверко.
Оглядел ноги, мозолившие ему глаза, ключом закипала в нем злоба, он сдержался и промолвил:
— Помнишь отцовское наставление? Тому роду не будет переводу, где брат за брата идет в огонь и в воду.
Прогрохотал гром, предвестник дождя. Панас Половец задумался: «Род наш рыбацкий, на море хватский, род с державой срастается, с законом, с подневольем, а мы анархию несем на плечах, к чему нам род, раз не нужна держава, не нужна и семья, а только свободное сожительство?»
— Проклинаю тебя…
— Погоди проклинать, я, вольный моряк батька Махна, даю тебе минуту, а ты подумай, сообрази, подохнуть всегда успеешь. Верно ли я сказал, подохнуть-то он успеет, хлопцы, да, может, он рыбацкого половецкого рода, завзятый и проклятый, нашим будет, даром, что на «просвитах» в Одессе в театре играл да учительскую семинарию кончил, верно я говорю, брат?
— Проклинаю тебя великой ненавистью брата и проклинаю тебя долей нашей щербатой, махновский душегуб, злодей каторжный, в бога, в свет, в ясный день…
Оверко не подымал глаз и не видел своей смерти, она вылетела из маузера Панаса, вышибла Оверкин мозг на колесо, молния расколола тучу, следом ударил гром.
