Избенка у Настасьи Максимовны пьяна, на боку. А вокруг трубы черемуха обвилась, труба темная, точно большой сук.
Сидит Настасья Максимовна на краешке табуретки. Семен в переднем углу. Самовар тоже на боку, пьяный, подмигивает, косоглазит.
Пухлые руки. Голос у ней протяжный. Подумал Семен:
«Поди, в городе так баяла».
— Вы, Семен Калистратыч, скажите — детей-то он жалел?
— Которых? — досадливо спросил Семен. — У него детей много было. Законных любил. Ничего! Тебе-то куды? У вашего сословия детей, бают, не бывает.
— Отчего же? Такой же, поди, человек…
Треснул рукавом чашку, отставил и сказал нетерпеливо:
— Ты вот что, я с тобой безо всяких. Хошь в наш дом — приму, обвенчат не Сидор, так другой. Попов много. Пушшай, ради бога, он, батя-то, народ принимат. Идут ведь… За эту неделю, скажи ты мне, сколько убытку потерпели?
— Я скажу, — мягко проговорила Настасья Максимовна. — Не послушат, поди. Боюсь я его… и говорить как следует не говорила. Как медведь овцу задерет. Где тут спрашивать?..
Семен кинул ногу из-за стола, пошевелил скатерть. Оглядел выбеленные стены, пол, исскобленный мытьем.
— У нас скатертей многа. Ишшо дед скупал. Я тебе на свадьбу-то две дам. Из посуды тоже. Не поломай только, у вас, у городских, руки-то — что вилы. С добром отучились обращаться. Ишь, и чашки-то жестяные. Из жестяных чашек кто чай пить будет?
Постучал кулаком в стены, отворил и захлопнул дверь. Потряс ногой половицы, ощупал матицу и сказал досадливо:
— Думал, под курятник избенка годна, хотел перевезти. Все равно, куды те ее, раз со стариком жить будешь…
Семей протянул согнутую, как птичий коготь, руку.
— До свидань, Настасья! Заходи в гости.
Остро взглянул на нее, вздохнул и на пороге сказал:
— Ты ему пожалобней. Пушшай не дурит, не маленький. Коли так, то начинать не к чему… Эх ты, господи, времена тоже!..
Дмитрий на крыльце, глубоко втягивая дым, курил трубку. С одной ноги он скинул сапог и, мотая ногой, раскручивал портянку. Увидав Семена, путано захохотал:
