— Самогон есть?.. Самогону просит.
В горнице плакала на голбце слепая старуха Устинья. По столу лапил таракана белоглазый котенок.
— Брысь, — со стоном сказала Дарья. — Самогонки-то нет, баушка?..
— Не знаю, Дарьюшка, не знаю. Митенька, бают, с войны приехал… А?..
Дарья порылась в сундуках, в своем, Феклином, и растерянно оглянулась.
— Нету, баушка, самогону!
Плакала старуха, широко раскрыв бельма мокрых глаз, похожих на бабочек на тонком, замшелом пне.
— Не знаю, Дарьюшка, не знаю…
— Пойти поселком разве?.. К попу, што ль?..
Вошел Дмитрий, он был все в той же шинели, только на ноги вместо солдатских штиблет надел большие пимы-чесанки.
— Нашла? — громко и хрипло спросил он.
И был точно пьян долгим хмелем. Размахивая руками, шумно проговорил:
— Пашла!.. Жива-а!.. Баловать вам без мужей-то!.. Чтоб в два счета — марш!..
Заметив старуху, подсел на голбчик.
— А ты плачешь все, баушка?.. — громко, точно пугаясь чего-то, проговорил он.
Старуха утерла рот концом платка и сквозь слезы, часто кашляя, заговорила:
— Народу-то бьют — страсть… А тебя, Митенька, не ранили?
Дмитрий захохотал во весь голос:
— С раной, бабушка, с раной… обязательно… На войне усех ранили, нет такого человека, чтоб не раненый… Верна, бабка, а?
— С кем воевали-то?.. Бают, с австрийским царем?
— Не помню!.. Много воевали — с немцем, с австрийцем воевали, с Калединым… Всех царей перебили, между собой бились… Нас через фронт, — валяй, — грит, ползи домой… Теперь в Расее-то большевики, мать, сам выбирал их!..
Старуха мотнула большой головой и подобрала ноги. Пахло в горнице салом от светильни, хлебом и березовыми вениками.
Густая и жаркая синь спала за окнами.
— Не знаю, Митенька, темный я человек… не вижу…
— Тебе сколько лет-то, баушка?.. Поди, сто али полтораста?
— Кто их считал… считать-то некому… А я сама-то не ученая.
Дмитрий, матерно выругавшись, захохотал.
Напившись самогонки, Дмитрий показывал георгиевский крест без ленточки, лез целоваться со старухой, Калистратом Ефимычем. Беспокойно, точно в казарме, кричал:
— Мир со всей землей, брест-литовский мир! Батя! Жалаю я хозяйством заняться, пахотой, ну?.. Ленточку я уничтожил — революция, а крест — на, носи, на шее носи, потому теперь крестов больше нательных не приказано вырабатывать… Батя, Калистрат Ефимыч, товарищ… Господи!..
Часто гас светильник, тогда Дарья, наклонившись над печуркой, выдувала из угля огонь. Молчаливы», рослый и неясный сидел на скамье Калистрат Ефимыч.
