Подвиг, 1968 № 01 | страница 126

Говорит, к гриве склоняясь:

— Осенью-то в Сергинской битва была… Полем шли, позиция правильная. Однако свернули в лес.

— Пошто?

— Хлеба, грит, обобьем. Хлебов пожалели, А в лесу-то их всех перебили. Так нельзя.

— Чево?

— Народ не жалеют…

Прятал в лошадиную гриву слова тоскливые, как ветер, обивающий зерно:

— Может, и я хотел бы робить с тобой, кабы не свалились от цинги мои ноги…

— Баял иначе?

— У меня все иначе. Сам я инакий человек. Прилепили меня к восстанью, а чево я там маюсь?

— Свое место найдешь.

Пахнет плуг краской, новый плуг — мужики из города привезли. Лошадь веселым глазом поводит, а в глазу — березняк, мокрый, потный, культяпый Павел и синебородый Калистрат Ефимыч.

Говорит Павел:

— Избу рубить будешь?

— Буду.

— Позову я тебе Алимхана. Магарыч поставь. Бают — идут к тебе на Талицу строиться мужики, Одному туго.

— Пусть.

— Я и то — пусть… Микитину кланяться?

Развязал мешок Калистрат Ефимыч, ковригу достал. Голосом низким, протяжным, точно межа, ответил:

— Микитину-то?.. Скажи…

Отрезал ломоть, посыпал плотно хрупкой, синеватой солью. Медленно, как лошадь, жуя, проговорил что-то неясное…

Из мешка густо пахнуло на Павла хлебом…

Из окна было видно, как, потрясая разбитые торцы, мимо дома прогрохал зеленый грузовик, волоча за собой синюю пленку бензинной вони.

Грузовик был похож на ежа. Как еж, он бежал, щупая дорогу тупым рыльцем радиатора, красногвардейские штыки торчали из него во все стороны, как вставшие иглы.

В минуту, когда он сравнялся с окном, с него треснули два выстрела. Невзначай или для острастки — было не разобрать. Грузовик скрылся из поля зрения.

Евгений Павлович, качнув головой, сказал вслух:

— Поразительная страна. Три года воевали, а мужчин и патронов по-прежнему не жалеют. Только переменили объект приложения.

Сказал и зашагал по кабинету. Шагая, заметил, что на стене покосился портрет покойной жены в тяжелой дубовой раме. Подошел и машинально поправил, а сам подумал тотчас же: «Зачем? Все кривое стало».

Портьера на двери в столовую заколебалась, из-под нее высунулось востроносое старушечье обличье.

— Пелинька, ты что? — спросил генерал.

Пелинька, Пелагея, — последний верный человек. За ней тридцать лет жизни в одних стенах с Евгением Павловичем и безрассудная старческая привязанность няньки к одинокому, всеми покинутому барину.

Пелагея, прищурившись, прошепелявила:

— Ходишь вшё, батюшка?.. Какая жизнь наштала!.. Вшё ходят, ходят, покою не знают.