Пушкарский будто со стороны услышал свое дыхание - и до чего же оно было похоже на предсмертный хрип папаши! "Колоколец" - вспомнился юнкеру тенорок отца Варфоломея. - "Колоколец несомненный, матушка моя! Не угодно ль панихиду заказать? По святому дню и для вином опившихся скидка выйдет".
Пушкарский вспомнил сальную косицу отца Варфоломея поверх парчёвого стихаря, и вздрогнул от неизменно свежего, детского омерзения. А тут ещё потолок начал уезжать вправо и вдруг возвращаться на прежнее место, чтобы тут же снова поехать вправо, потом опять вправо, опять вправо и опять вправо - и случалось это издевательски ритмично, будто в знак отмены истекавших секунд, возвращения времени, обязанного худо-бедно проходить, на прежние позиции. Это движение на месте было невыносимо мучительно! Пушкарский издал стон и закрыл глаза. И увидел голубой диск на черном фоне.
Диск начал увеличиваться и Пушкарский понял, что это Земля, покрытая голубой дымкой. "Спит земля в сиянье голубом... Вот как смог он её увидеть..." - тоскливо подумал Пушкарский.
Земля занимала уже весь окоём, как вдруг Пушкарский увидел караван - цепочку верблюдов, в тени которых прятались погонщики. Пушкарский понял, что сейчас он грохнется о песок и станет умирать - мучительно долго, потому что падение будет великим, но мягким. Так, верно, и происходит апоплексический удар! Но тут по краям Земли снова появился черный ободок, и под летевшим вниз юнкером сверкнул полюс. В тот момент, когда тщетно жмурившийся Пушкарский подлетал к нагромождению ледяных глыб, Земля уменьшилась снова, и Пушкарский начал падать в темно-зелёное пространство между истоками Днепра и Волги. Это было похоже на полеты во сне, но решительно никакой радости они теперь не доставляли - нет, только тошноту, отвращение, страх.
"Господи, помилуй!" - снова подумал юнкер, катая голову по сатиновой подушке. Он с силой рванул ворот походной рубахи - позеленелая пуговица оторвалась и улетела прочь. - "Помилуй мя, грешного! Аз есмь, многогрешный... Дабы имел всегда грех свой пред взором своим... Жив останусь - уйду в монахи".
На этот раз Земля не уменьшилась, но стала обращаться в подробную, подклеенную с краев карту, которую носил с собой в класс преподаватель тактики ротмистр Пшеславский. Расступившиеся леса открыли серо-голубую ленту Оки, затем Москву-реку. Там, где в неё впадала Яуза, возникли дома, чуть поодаль сверкнула золотая глава Ивана Великого. В скоплении домов Пушкарский сразу признал трёхэтажный "Лувр" - но отметил он это по-прежнему безучастно - так, будто летать над Хитровкой было для него самым обычным делом. Вот и его нумер - распахнутое окно со свежей блевотиной ниже подоконника. Пушкарский вгляделся в тёмную глубину комнаты: у изголовья кровати, на полу, стояла бутылка.
