«Раз блуд… Два… Три…» — насчитывал мытарь, сдергивая с Александра хламиду за хламидой. Ангел только охал, он тут был бессилен.
Но блудных дел на Губкине не так много висело. Голый секс, без любви, он не признавал. Зато нечистых помыслов, за каждый из которых таможенник отрывал от одеяния по куску, набралось ого-го сколько. Однако самую большую потерю понес он не через блудные дела и помыслы, а за другое. «Ну-ка, ну-ка, чтой-то у нас?» — жадно принюхиваясь, спросил главный из прелюбодейных мытарей. «Догадывался, что Наташка твоя задумала аборт сделать, а ничего у ней не спросил, смалодушествовал? Эй, ребята, тут соучастие в блудном чадоубийстве!» И содрали с Александра разом десять последних хламид, так что остался он в чем мать родила. Приготовился, что станут и шкуру когтить. Поделом. Прав черт, тяжкий грех у Губкина на душе. Но скинул с себя Ангел собственный сверкающий плащ, набросил Александру на плечи. Цапнули мытари драгоценную ткань, начали жадно рвать на клочки, ссориться, кто кого обделил. И схватил нагой Андралекс новопреставленного за руку, утянул прочь, пока бесы не опомнились.
Теперь они оба по небу летели ничем не прикрытые, а впереди оставалось еще два последних судилища, откупаться от которых было уже нечем.
— Что здесь? — дрожа от озноба, показал Губкин на приближающуюся тучу.
«Мытарство ересей. Кощунствовал? Святотатствовал?» Александр головой помотал.
«А сомнения в Вере были?»
— Были…
Повесил Александр голову. Понял, что девятнадцатого экзамена ему не сдать.
Но то ли сомнения его были негубительны, то ли сам этот грех очень уж тяжким не считался, однако не содрали с Губкина кожу. Пару раз когтями окорябали и то, похоже, более для острастки.
«Последнее мытарство для людей святой жизни самое опасное, — объяснил Заступник перед двадцатым облаком. — Кто прожил жизнь безгрешно, но кичился своей святостью. Кто был сух душой и не ведал ни любви, ни сострадания. Ох, многие праведники отсюда, из самого Райского Преддверия, с криком и плачем были низвергнуты в адскую бездну».
— Ну, это не ко мне, — весело сказал тут Губкин. — Жизнь моя, сам видел, не без греха, так что кичиться мне перед ближними было особенно нечем. Пойдем!
И мимо двадцатой заставы, где и людей-то уже почти не было, он прошел спокойно, бестрепетно.
Каменномордые мытари просветили его ненавидящими взглядами, как рентгенами, но не остановили.
— А дальше куда? — спросил он, обернувшись к Андралексу.
