Мгновенно безграничное горе скорчило, съежило все его лицо, залило горючими слезами, и, широко раскрыв истерически искривленный рот, он взвыл не своим голосом:
— Ма-мы-нька задушила-а-ась… а-а-а-а-а!
Он ударил себя ладонями по мокрому лицу и грохнулся лицом на мешок.
Спина его тряслась и трепетала, а из мешка, куда уходили его рыдания, слышались вопли как бы зарытого в землю человека.
Минута, когда ему пришлось выговорить ужасные слова: «мамынька задушилась», была поистине потрясающая, навеки неизгладимая во всем организме этого несчастного существа: безграничная любовь, безграничная утрата, безграничное одиночество и безграничный ужас пред теми ужасами, которые сию минуту терзают его несчастную мать в геенне огненной, где она кричит от огня и железа, растрепанная, окровавленная, с веревкой на шее — мертвая «мамынька», — все это сразу, в одно мгновение охватило его сердце, разорвало его, растерзало, и вырвало раздирающий душу вопль.
Положительно все обомлели и только качали головами… — Поди-ко вот, как бывает-то!
— Ишь ты! ай-ай-ай…
— Эка бедняге что довелось!
Так шептали зрители, не отходя от рыдавшего мальчика и не смея приставать к нему с расспросами.
— Эй ты, любезный! — наконец сказал купец, обращаясь к одному из мужиков. — Ваш, что ль, мальчик-от?
— С нами едет.
— Что ж это такое с ним? Куда он едет-то?
— Заместо отца едет… Отец-то остался… по случаю, что грех этот вышел… Ну а задатки-то взяты… вот малый и должен идти заместо отца…
— Да как же это вышло? Из-за чего? Ты иди сюда, расскажи…
Все мы вышли в другое отделение вагона.
— Да господь ее знает, как у них вышло… Надо так сказать, что доняло их бедностью… Годов пять их все сухменью донимало, наконец того, пришлось бросать хатенку да идти в люди за хлебом… Мамка-то евонная в станице нанялась, дочка в город ушла, вроде, должно быть, в горничные, ну а отец-то с парнишкой тоже в работе, в пастухах наймались… Должно быть, с дочкой-то что-то неладно в городу-то вышло… Прожила она там года два, а наконец того, перед самым этим временем, как греху-то быть, прибегла она, братец ты мой, как полоумная, в станицу, к матери-то, прибегла и вся, братец мой, не в себе: «Убила я, говорит, убила, убила… в острог меня возьмут… батюшки, спасите, помогите!.. Убила, убила…»
— Что ж она, в самом деле убила кого-нибудь?
— Бог ее знает!.. Нам это неизвестно… А должно быть, что-нибудь в городу-то с ней стряслось… Нонче в городу-то какой народ? Она девка молодая… Нонче ведь на этот счет — без всякой совести…
