В те времена все польское еврейство пиликало на скрипочках — то была какая-то единая хвала Создателю, всеобщий взмах смычка, нацеленного в небеса. Те, у кого имелась скрипочка, играли, не имевшие ее — слушали, а в некоторых благословенных домах скрипок было столько же, сколько евреев. Последние были недалеки от мысли, что скрипка создана еще до сотворения мира, одновременно с двадцатью двумя буквами, коими записана Тора, ведь, ежели послушать мудрецов Израиля, они на свой манер еще и служили музыкальными нотами. А вот Хаиму чудилось, что этот инструмент специально настроен на его душу. Бывали люди, о которых говорили: «Они родились со скрипкой в руках», ему же представлялось, что он рожден со скрипкой в сердце. К несчастью, если в Подгорце и нашлось бы несколько скрипок, там не случилось ни одного скрипача, достойного так называться. И вот, чуть выпадала передышка, Хаим обходил все ближние ярмарки, по праздникам шагая, бывало, ночь напролет в надежде послушать кого-нибудь, кто мастерски владеет смычком.
И вот настал день, когда по поселку разнесся слух, что появился настоящий скрипач. Виновником этого события оказался реб Аншел-Меир, торговец зерном, имевший собственную скамейку в синагоге и при всем том помышлявший сделать своего сына молдовлахским дворянином.
Раз в неделю, в день, когда через поселок проезжает варшавский дилижанс, особый преподаватель обучал чадо торговца классической музыке, и тогда над его красивым домом из розового кирпича, задуманным как жилище истинного праведника, реяли ранящие душу звуки. Дитя страдало, его наставник жалобно восклицал, а предаваемый пытке инструмент стенал, как душа в аду. Лились слезы, скрежетали зубы — и наконец размочаленная скрипка, описав в осеннем воздухе изящную дугу, грохнулась наземь среди кучи отбросов, откуда Хаим ее с религиозным почтением поднял и унес к себе.
Предприняв долгие изыскания касательно смол и клеев, струн и сортов древесины, Хаим положил два года на приведение инструмента в чувство и еще два года на то, чтобы извлечь из него звуки, ласкающие еврейское ухо. Наконец он взял спасенную скрипку в руки, вздохнул, прильнул к ней щекой, как подобает, но звук, издаваемый его находкой, когда-то безнадежно разбитой, давал какую-то трещину, был немощен, будто скрипка прихрамывала. Однако из самой этой скрипичной хромоты рвалось наружу такое веселье, что все забывали о несчастье, приключившемся со звуками, и радовались тому, чего, однако, еще никто не решался назвать музыкой. Всякий день, когда, отдав законную дань мыловарению, Хаим скидывал с ног башмаки и брал в руки тень своей чиненой и перечиненной скрипки, к его домику постепенно собирались люди и слушали. Это походило на волшебство. Можно было бы сказать, что в сердцевине скрипки притаился некий голос свыше и к нему тянется чуткое ухо инструмента. Все обиженные судьбой, все беднейшие из бедных теперь приглашали Хаима на свадьбы и похороны, а также заимели привычку звать его к своим болящим, чтобы он поиграл у них над ухом. Об этом гудела молва. Приводили случаи неожиданных исцелений. Мало-помалу достоинства скрипки в глазах людей начинали служить залогом добродетелей скрипача, к коему отныне обращались с ноткой почтительности в голосе. Как если бы он стал небольшим кое-чем, обрел какой-никакой вес, сравнялся с синагогальным сторожем или церковным певчим, уже не был, как встарь, просто недотепой, достойным только ставить набойки на стоптанные каблуки. А затем байки о его исцелениях так распространились, что подгорецкие именитые персоны со своими преданными слугами сочли уместным предпринять осторожное расследование. Было установлено, что от всего этого воняет свиным салом и надлежит незамедлительно предпринять очистительные меры.
