— с таким жалким-жалким видом и со страшным акцентом: при этом большим и указательным пальцами делают такой жест. Они почему-то всегда отвечают: «Just a little bit», хотя на самом деле понимают английский и говорят в сто раз лучше, чем мы. Нет, не замечал? Ну так вот, вернемся к официанту. Я спрашиваю у него по-английски, изо всех сил стараясь сгладить французский акцент, — ведь это прямо стыд — слушать, как французы говорят по-английски, правда? — ну так вот, я спрашиваю у него, не ушла ли еще та девушка, красива ли она, потом прошу ее описать, ну и все такое. Я просто так спрашивал, забавы ради, хотел немного повеселить отца, мачеху и маленького братика. Просто из задора, чтобы переключиться, поболтать о глупостях, развеяться.
Мне было очень плохо в тот вечер, ты даже не представляешь себе, как плохо, клянусь! С тех пор как Александрина мне изменила, прошло уже больше месяца, но я все не мог прийти в себя, это было ужасно. Я вспоминал об этом каждый раз, когда видел ее, я пытался не думать, но ничего не получалось, наоборот, эти мысли стали преследовать меня, превратились в настоящую паранойю, у меня было чувство, будто меня поджаривают на медленном огне и огонь этот горит в моей собственной голове. Я был опустошен, обессилен, словно из меня высосали кровь, а в животе тяжелым грузом лежали гири, обычно если они появляются, то уже больше не отпускают, это физическое воплощение душевной боли — ты понимаешь, что я имею в виду? В таких случаях обычно прописывают антидепрессанты — прозак[1], в общем, всякую дребедень. Раньше я знать не знал, что это еще за прозак такой, я считал делом чести не признавать, что у меня не все в полном порядке. И надо сказать, мне удавалось убедить себя в том, что моя жизнь прекрасна, я был этаким «месье нет проблем» и, ежедневно вбивая себе в голову, что я счастлив, совершенно не понимал, для чего нужна вся эта химия. Когда кто-то рассказывал о депрессии, о боли, это представлялось мне какой-то абстракцией, я думал, что таблетки, психоаналитики и душеспасительные разговоры — для слабаков. Я становился высокомерным, презрительным, короче, нетерпимым. Я не верил, что можно быть несчастным и беспомощным перед печалью, я не понимал, как сильно можно тосковать, как можно за один день постареть на десять лет и как однажды можно перестать улыбаться. Мне казалось, что те, кому плохо, просто смирились с тем, что им плохо, и вообще, они не должны чувствовать себя так уж плохо, даже если у них и правда не все в порядке, — понимаешь?
