Людская река хлынула в каменное ущелье улицы. Над головами демонстрантов поплыли портреты, лозунги, диаграммы с цифрами выполнения плана.
Она двинулась вслед потоку, натыкаясь на людей и обходя их. На углу было выставлено оцепление, милиционер объяснил ей, что дальше идти нельзя.
Встав на обочине тротуара, она всматривалась в лица идущих. Хорошо бы встретить какого-нибудь знакомого, можно было бы присоединиться к чужой колонне. Пожалуй, зря она отказалась идти с родными. Нельзя в такой день оставаться одной.
От площади Маяковского двигались все новые и новые организации. Разряженные, яркие, как игрушки вятских кустарей, ремесленницы из железнодорожного училища окликнули двух бравых, подтянутых суворовцев, шагавших в соседней колонне, и щеки будущих командиров заалели ярче, чем канты их парадных мундиров. Какие молодые и счастливые!.. А вот плывет над толпой орлиное лицо Чкалова... Под собственным портретом идет прославленный каменщик столицы в обнимку с товарищами: он под хмельком и что-то поет, не слушая музыку.
Но чье это лицо, до боли знакомое, качаясь, приближается к ней? Привидится ведь такое. Она вытерла глаза платком, но лицо не исчезло... Да ведь это ж ее Генка, он!.. Она раскрыла рот, словно хотела глубоко вздохнуть.
Да, Генка, ошибки нет! Родное Генкино лицо в заломленной на затылок пилотке широко улыбается ей с портрета, который несут двое юношей в форме летного училища. Впереди образовался затор, колонна остановилась, и лицо Генки повернулось к ней, словцо и он узнал жену. Теперь можно рассмотреть каждую ресничку, каждую складочку его лица.
Прижимая руки ко рту, она смотрела на мужа. Курсанты пели песню о смелом орленке, взлетевшем выше тучи, а она, не слыша ничего, повторяла только:
— Генка мой!.. Генка!..
Колонна снова двинулась, портрет поравнялся с ней и стал удаляться. С обратной стороны полотна виднелись потеки краски; из-за них черты лица исказились. Нет, она должна еще хоть раз посмотреть на него. Это ее муж, ее не могут не пропустить.
Милиционер, уже несколько минут наблюдавший за молодой заплаканной женщиной, пропустил ее сквозь оцепление. Курсанты, несшие портрет, посторонились, когда она зашагала рядом с ними. Коснувшись рукой древка, женщина прошептала:
— Это мой... мой... — но так и не могла закончить фразу.
Ничего и не надо было объяснять. Только идти вот так, в ногу со всеми, держа древко, согревшееся от руки товарища, который уступил ей свое место. Только знать, что Генку не забыли, что и он идет в общем строю, поднимаясь над колонной, как знамя.
