Дверь студии отворилась, и там показался Адамс, стискивающий на груди свой поношенный халат.
— Сэр, мне послышался разговор.
— Это я, — ответил Харрингтон, — по телефону.
— Я думал — а может, кто-нибудь зашел на огонек. Хотя для визитов это самое неподходящее время суток.
Харрингтон стоял, молча глядя на Адамса, и чувствовал, что угрюмость отчасти покинула его — ибо Адамс остался тем же самым, не изменившись ни на йоту, оказавшись единственным реальным объектом из всей этой катавасии.
— Простите меня, но полы вашей рубашки не заправлены, — сообщил Адамс.
— Спасибо, я не заметил. Спасибо, что сказали.
— Вероятно, сэр, вам лучше лечь. Уже довольно поздно.
— Да-да, конечно, я скоро, — ответил Харрингтон.
Он послушал, как шаркающий звук шлепанцев Адамса удаляется по коридору, и начал заправлять рубашку.
И тут его внезапно осенило: полы рубашки — гораздо лучше, чем ниточка на пальце!
Потому что удивится любой, даже последний джентльмен, если полы его рубашки окажутся связанными узлом.
Он запихнул газету в карман пиджака и совсем выправил рубашку из брюк. Пришлось расстегнуть несколько пуговиц, чтобы сделать достаточно хороший узел.
Харрингтон постарался скрутить узел покрепче, чтобы он вдруг не развязался, и туго затянул его, чтобы нельзя было снять рубашку, не развязав узла.
И сочинил глупую строчку, которая должна сопровождать узел на рубашке:
Этот узел мне напомнит, что я — не последний джентльмен.
Потом вышел из дома, спустился по ступеням, обогнул дом и зашел в сарай, где хранился садовый инвентарь.
Там он долго жег спички, пока не отыскал кувалду. Так, с ней в руке, Харрингтон и пошел к машине.
И все это время неустанно повторял в уме ту самую строку:
Этот узел мне напомнит, что я — не последний джентльмен.
Когда Харрингтон двинулся к двери с табличкой «ХАРВИ», вестибюль «Ситуации» блистал точно так же, как и прежде, и был таким же тихим и пустынным.
Он ожидал, что дверь будет заперта, но она оказалась открытой, и он вошел внутрь, аккуратно прикрыв ее за собой.
И оказался на узком балкончике, по кругу огибавшем зал. Позади была стена, а впереди — перила. А в обрамленном балконом колодце находилось не что иное, как сам Харви.
«Здравствуй, сынок, — произнес Харви, точнее, раздался его голос в мозгу Харрингтона, — Здравствуй, сынок. Я рад, что ты вернулся домой».
Харрингтон стремительно шагнул к перилам, прислонил к ним кувалду и ухватился за ограждение обеими руками, чтобы заглянуть в колодец, ощутив всеохватную отцовскую любовь, изливающуюся от этого предмета, громоздящегося на дне колодца, — давным-давно позабытую любовь, исходившую от существа с трубкой, в твидовом пальто и с седыми бакенбардами.
