— Франческо, это Владимир Голяховский.
— A-а, Владимир., как поживаешь?
— Я в Риме и хотел бы повидать тебя.
— A-а, ты в Риме… Ну, как дела?
— Ничего, я с семьёй эмигрировал, собираюсь в Америку. Здесь мы ждём визы.
— Ты эмигрировал?.. Ах, да, я слышал, что в Остии живёт много русских.
— Я живу в самом Риме. Есть у тебя время повидаться?
— Ах, да — повидаться… знаешь, так много работы, очень много!
— Тогда извини, я не хочу отрывать тебя от дел.
Ну как мне было к этому отнестись? — хамство, конечно. А может быть, это потому, что я уже не официальный гость — профессор, а просто беженец, один из тех, что скопились в Остии и для него — просто никто. Я переживал, скрывая это глубоко в себе. Во мне вырабатывался комплекс неполноценности — следствие приниженного положения.
Я решил пойти на медицинские кусы для врачей-беженцев. Их вёл пожилой американский доктор. Преподавал он, в основном, анатомию и давал начальные знания принятой в Америке медицинской терминологии. Занятия шли на английском, а мы никто его не знали, и понимать нашего лектора нам было трудно. Но он показывал нам прекрасно изданные толстые американские учебники, их было интересно листать. Русских учебников по медицине, скучно написанных, переполненных идеологией и плохо изданных, я не вывез: в будущем я хотел заниматься только по американским.
На лекциях тот доктор рассказал нам про так называемые каплановские курсы в Америке, по подготовке к сдаче врачебного экзамена ECFMG. Кое-что об этом я уже слышал раньше, ещё в Москве и в Вене. Но понять структуру занятий было трудно. Помучившись от непонимания, я перестал туда ходить.
И Ирина проработала в ХИАСе всего две недели: её маленькую должность сократили. Она опять загрустила и помрачнела. Мысли о будущем не покидали её. Она всё чаще заводила разговор, что надо делать что-то, начинать готовиться к моему будущему докторскому экзамену. Она была права, но мне так хотелось, что называется, отдаться моменту, погрузиться в чудо искусств и истории вокруг. Наши короткие поездки «взахлёб» по разным итальянским достопримечательностям были как бы компенсацией за то, что, прожив более половины жизни, мы до сих пор видели так мало.
Я считал, что начну борьбу за новую жизнь, когда мы уже будем в Америке. Поэтому меня раздражали Иринины приставания ко мне. А её нервировало моё легкомыслие. Мы часто бывали недовольны друг другом. Я по-мужски отмалчивался и отговаривался, а она по-женски всё настаивала и настаивала на своём. Я не помнил, чтобы раньше между нами возникало такое упорное взаимное недовольство.
