— Я решилась уехать из Союза, чтобы улучшить нашу жизнь, а не для того, чтобы сделать её хуже. Если всё будет так, как теперь, то я не понимаю, зачем мы уехали.
Я, как мог, успокаивал её, но и сам не представлял ясно наше будущее.
— Поверь мне, всё образуется.
Это слово любил Лев Толстой и часто говорил «образуется». Но как и когда произойдёт это наше «образуется»? У Ирины было довольно ума, чтобы парировать все мои рассуждения со скептицизмом. Я начинал раздражаться, она — ещё больше.
Наш сын, живя с нами в одной комнате, слушал наши споры и всё мрачнел. Он вырос в традициях плотной родительской опёки, которая была единственно возможной гарантией успеха в неустроенном советском обществе. Интеллигентная молодёжь там не приучалась пробиваться в жизни самостоятельно. Теперь его тоже угнетали наши трудности и пугала неясность в будущем. Хотя сам он об этом не заговаривал, но я угадывал его мысли по постоянно насупленному лицу. Чтобы успокоить его, я сказал ему однажды:
— Послушай, чтобы ни случилось с нами, одно я тебе обещаю твёрдо: твое будущее я обеспечу в любом случае, тебе в Америке не будет хуже, чем в России.
Он выслушал с недоверием, как и Ирина. Оба они переставали верить в меня.
И из соседних комнат нашего пансионата всё чаше слышались звуки семейных скандалов — все так называемые счастливые семьи похожи друг на друга… Через месяц после выезда из Союза наша группа беженцев представляла собой сложный кипящий клубок. Но постепенно многие разъезжались по квартирам.
И тут нам неожиданно повезло: мы узнали про большую и недорогую квартиру на улице Триполитания, всем нам по комнате. Из неё должна была скоро выехать семья предыдущих беженцев. Хозяин, римский доктор, сам в ней не жил, а сдавал докторам из России — из профессиональной солидарности. В квартире выше этажом жила его мать, и мы договорились с ней. На душе стало немного веселей.
От прежних жильцов нам досталось наследство — два юноши, Саша и Юра, оба в возрасте моего сына — они занимали одну комнату из четырёх. Саша, внук большого генерала, порвал с состоятельной семьёй в Москве, примкнул к диссидентским кругам и выбрал для себя судьбу — уехать на свободу; Юра был круглый сирота. Оба были бедные и голодные интеллигенты, мы их как бы приняли в свою семью, всегда звали за стол и подкармливали. Уживаться с ними было куда проще, чем с беженцами в пансионате.
И Иринино настроение улучшилось, как только мы перестали общаться с их массой. Она читал на английском, была занята хозяйством, вместе мы осваивали новые для нас продукты в магазинах вокруг. Чтобы сэкономить на продуктах, по пути на английские курсы я ездил через полгорода на «круглый рынок», самый дешёвый. При скромных средствах жизнь заставляла учиться выбирать. А заодно приходилось осваивать кое-какие итальянские слова и выражения, это было интересно и легко.
