— День окончен, — сказала Елена, все играя и повернув к нему голову. — Еще один день… Надо, чтобы случилось неожиданное со мной, надо, чтобы оно потрясло меня…
— Зачем? — удивился Иван.
— Надо, — повторила она.
Она счастлива и оттого безмерно томится, оттого неспокойна и, может быть, несчастна… Куда-то рвется ее душа… Она вся еще в десяти заповедях и потому ее счастье — маленькое, неполное.
— А может быть, Иван, — произнесла она, — мое счастье — только прозябание, тогда оно мне не нужно. Пусть сменит его несчастье…
— Десять заповедей, Иван, — сказала она опять, все играя, — убили человека, сделали его жизнь тесной, мелкой, серой, превратили человечество в кучу муравьев. Может быть, Иван, вся человеческая история с самого начала пошла ложным путем, криво… Может быть, первые философы, основатели религий, виновны в нашей жизни, потому что, вместо ликований, вместо великих мечтаний, великих борений и дел, человечество, восприняв их учение, заковалось в своем эгоизме и осталось с одними идеалами всяческой сытости.
— Это не я говорю, — произнесла она, — это говорит Моцарт… Послушай, как он стыдит людей, стыдит меня, тебя, как плачет по великому…
— Я не понимаю, что тебя взволновало, — испуганно произнес Иван, взглянув Елене в глаза… — Ты всегда молчишь, и, может быть, я тебя и не знаю по-настоящему. Расскажи мне, что в твоей душе? Я ко всему глух, кроме тебя. Я никого и ничего не люблю, никем не интересуюсь, кроме тебя. В жизни я, как хорошая машина, работаю исправно, но и равнодушен я ко всему, как машина. Для меня весь мир, это — я и ты, — и никого в нем, кроме нас, не существует. Скажи мне, что в твоей душе?
— Не знаю.
Моцарт молчит… Они гуляют по комнате, обнявшись… Елена все еще как будто бы к чему-то прислушивается, необыкновенно взволнованная. Иван целует ее, ловит ее руки, целует, опять целует и говорит:
— Люблю тебя, люблю тебя.
Елена таинственно улыбается. Зрачки ее расширены…
* * *
Установилась весна, теплые солнечные дни, и каждому думалось, что за городом должно быть прекрасно… Из окон видно было, как с утра город погружался в солнечное золото и горел до самого заката. Над скромными зелеными куполами церквей целые дни летали голуби… По улицам ходили, толкались люди, по-весеннему одетые, передвигались коричневые тени, и Елене казалось, что если сесть в дрожки, то можно ехать, ехать без конца, до самой смерти.
Часов в пять, — уже солнце клонилось к закату, — неожиданно явился Глинский… В тот четверг он не приехал, как обещал, и когда горничная назвала Елене его имя, она вдруг подумала: "А ведь я все время его ждала", и покраснела от своей мысли.
