— Почему же мне не выстрелить, если я твердо верю, что и наш спор, и все его последствия предрешены, — ответил я.
— Слушайте, — снова посмотрев на Малинина, воскликнула Марья Павловна, — ужели вы выстрелили?
— Ну, конечно, — сказал он. — Я достал свой револьвер, и пока товарищи проверяли его, я пережил вечность. Впрочем, то, что я тогда чувствовал, не относится к делу, — нахмурился Малинин.
— Готово? — спросил я.
— Готово, — ответил первый.
— Для вторичной проверки, — сказал я, — первый мой выстрел будет в стену.
Я не целясь спустил курок. Мы подошли к стене, все указали на отверстие, сделанное пулей.
— Теперь я выстрелю себе в ладонь, — сказал я, — и, конечно, для вас опыт будет убедителен, если выстрела не последует.
Я прижал дуло револьвера к ладони. Я сильно нажал курок и закрыл глаза… Раздался сукой звук осечки…
— Браво, — крикнул второй художник и бросился вырывать у меня револьвер.
— Нет, погоди, — почти без голоса сказал я, — ты раньше признай, доказал я?
— Случай, — сквозь зубы пробормотал первый.
— Хорошо, — отозвался я, — тогда будем продолжать опыт…
И я снова выстрелил… Вторая осечка. Все бросились ко мне.
— Нет, — сказал я, — теперь я хозяин положения, я для себя, а не для вас, попробую третий раз.
Да, я чувствовал, что действую не по своей воле, а как будто слышал приказание: "стреляй"!
И я выстрелил… Осечка… Тогда я в каком-то безумном восторге повернулся к стене. Грянул выстрел…
— Послушайте, — потрясенная рассказом, крикнула Марья Павловна, — но ведь это… это… — Она стала искать слова, чтобы выразить свое впечатление… — А знаете ли, — вдруг неожиданно для себя сказала она, пристально глядя на него, — ведь вы раньше угадали, мне и в самом деле было неприятно, когда вы подошли ко мне. А теперь…
— А теперь? — переспросил он, не решаясь взглянуть на нее.
— Ах, это не важно, — нетерпеливо сказала она, занятая своей мыслью, — ведь если согласиться с вами, то нужно признать, что и наша встреча была предопределена, что наши линии жизни пересеклись. Ведь так, или нет? А если да, то какое же это имеет значение?
— Не знаю, — тронутый ее тоном, искренно ответил он. — Но как скучно было бы наперед знать будущее. Вся таинственность, вся поэзия и значительность нашей жизни исчезла бы, мы стали бы ниже животных…
— Да, да, это верно, — согласилась она. — А я очень жалею, что не знаю ваших картин, — опять вдруг, то есть неожиданно для себя произнесла она.
— Я был бы счастлив, если бы вы пришли ко мне в мастерскую, — обрадовался Малинин, — но я боюсь, что мои картины не понравятся вам. У меня вы не найдете пейзажа, портрета, композиции. Художники отрицают мои работы. Я не интересуюсь ни формой, ни сюжетом, ни линией. Представьте себе, — с большим оживлением заговорил он, — что вы захотели бы написать красками симфонию, сонату Скрябина. Конечно, о форме тут не может быть речи. Сама мысль о форме уже является помехой. Вы согласны? Да, это требует необычайного напряжения духа, воли, потому что, видите ли, чрезвычайно трудно победить собственную косность, школьную выучку. Я написал картину "Мистическое". Красное пятно в центре, очень яркое, теплое, пронзительно теплое — ах, как художники потешались над ней, — вспомнил он, — и во все стороны от него, но не больше крыла бабочки, новые, однако менее теплые карминные тона, перерезаемые темно, темно-синими спиралями-ограничениями… впрочем, — вдруг оборвал он, — что это я делаю, чем занимаю ваше внимание?
