В первую субботу после осенних праздников у Голды собрались гости.
Пришел лавочник Фавл, человек с изуродованной рукой, веселый и беспечный, пришел продавец овса и отрубей, запасный Энох, лавочник Азик, тоже запасный, высокий мужчина с черной густой бородой, носивший сапоги и зимой и летом, и в комнате сразу сделалось тесно, как на свадьбе. Левка Гем при виде гостей взял Нахмале на руки, уселся подле Песьки, а Мендель, стараясь быть приятным, громко сказал:
— Открой, Маня, дверь, что во двор выходит, — здесь жарко, как в бане.
— Ну, ну, — шутливо перебил его Фавл, подняв изуродованную руку, — еврей любит баню… не кровавую!
Энох засмеялся и весело подмигнул сразу обоими глазами. Фавл поднялся и еще раз повторил, и все вздрогнули: "не кровавую!"
Только что на улице, держа Азика под руку, он шепотом говорил:
— Я бы не пошел к Левке, — теперь я везде гость. Но я весел, Азик! Совсем не знаю, откуда у меня эта веселость, — но я весел. Пойду к Левке… Посмотрю кстати и Маню. Девушка становится, я бы сказал, не на шутку интересной.
Он выставил во тьме свою изуродованную руку без двух пальцев и, задыхаясь от смеха, прибавил:
— Никто не мог предвидеть, Азик, что рука — вот эта рука — превратится в капитал. Вона! Вот Ханка хочет пойти за меня. Кто? Гордячка Ханка хочет выйти за Фавла… Не верьте в Бога после этого!
Теперь его подмывало что-то. Хотелось шутить, говорить громко, вызывать хохот, а то, что Маня разносила чай и косу отбрасывала то на спину, то на грудь, рождало мысль о том, что его желают обольстить. Старик Мендель разговаривал о делах с Энохом. Энох, человек с глазами фанатика, худой и низколобый, упрямо утверждал, что никто ему не вернет ни копейки за товар, взятый в долг.
— Я раздал извозчикам свыше ста рублей, — произнес он громко, — и первый назову дураком того, кто мне вернет деньги. А Америка не близко отсюда. Но пусть, пусть… Им ведь нужно было уехать.
— Получите доллары, — вмешался Фавл. — Мы все получим доллары.
— Вот мы шутим, — серьезно сказал Азик, — а должники разбегаются с нашими деньгами. В лавочках не торгуют. Война разорила нас…
— Не рассказывайте, — мрачно отозвалась Голда, — и товаров нет, и покупателей нет, и жизни нет. Почему вы рассмеялись, Энох? Вы о другом? Садись, Левка, нечего лезть людям в глаза.
— Я таки сяду, — согласился Гем, моргнув глазами.
Энох взял стакан в руку, другой сдвинул шапку на затылок и сердито сказал:
— О другом, Голда? Неправда, о том самом. Я смеюсь! Что скажете, Мендель, на этот смех?
