— Почему я люблю тебя? — спрашивал Иван, обнявши ее. — Почему ты мне кажешься лучшей и воплощением красоты и изящества, почему ты каждый раз новая? Потому что я не знаю тебя, потому что ты — моя и ничья… Я люблю тебя вечером больше, чем днем. Ты — та же, но другая… Твоя улыбка загадочна и голос твой как будто несется из вечности и несет меня к новой вечности. И еще потому я люблю тебя, что ты странная, какая-то необыкновенная.
И ей он кажется иным… Это не Иван, с шелковистой круглой бородой, в мягкой сорочке, — а вечный "он", владеющий тайной волновать ее существо… Себя же она чувствует единой в мире, который подчинен ее воле… Движением ресниц она создает моря, небеса, движением ресниц она уничтожает их. Движением ресниц она создает потрясающие мелодии, чтобы ярким пламенем зажглось ее сердце, чтобы воскресли в ее памяти ушедшие тысячелетия и, послушные ее воле, поют миры…
И снова они земные. Таинственное чудо преображения кончилось: они опять в своей квартире, она уже не единственная, он — Иван, и скукой веет от каждого угла.
Только что он говорил:
— Днем твои руки белые, розовые, ты вся белая, розовая, а вечером ты, — таинственная, чужая.
А теперь она слышит:
— Я уже две недели не работаю… На заводе без меня нет порядка. Управляющий — хороший человек, но мямля. Да, некстати эта дурацкая болезнь.
Только что он говорил:
— Хочу, чтобы это вечно продолжалось… Глядеть на тебя и думать, что ты таинственная — необыкновенное наслаждение.
А теперь он продолжает:
— Дай мне свежую сорочку… Если бы я был рантье, я жил бы только в Англии, и дети получили бы великолепное воспитание.
Она дала ему сорочку и думала: "Почему я с такой необыкновенной ясностью чувствую пошлость этих слов?.."
И от мысли, от этой сорочки, от того, что уже ушла радость, только что жившая в ее душе, ей хочется убежать куда-нибудь, забиться, как птица, в угол.
…Она сидит за роялем и играет. Наконец, она говорит:
— Мы уедем, Иван, на все лето.
И думает: "как удивится Глинский, когда узнает, что я уехала".
Иван лежит на кровати… Звуки рояля едва доходят до него. Они доходят, но смутно, как приятный шум. То вдруг кажется, что длинные, желтые стрелы падают в золотое озеро, а то ничего не слышит… Лицо у него очень бледное. От слабости заметно дрожат его желтые, сложенные в кулаки руки на белой простыне, и думает он не об обычном, а о трагическом.
— Да, да, — отвечает он желтым стрелам, летящим в золотое озеро, — мы поедем к морю. Доктор хорошо придумал.
