Он в нескольких метрах вправо от меня. Вода доходит ему почти до груди, но откат очередной волны выдает его: да, он онанирует. Лица его я почти не вижу — солнце светит ему в спину, но когда он на миг, с опаской, поворачивает голову, я примечаю его подчеркнуто безучастное, напряженное, печальное выражение.
Я абсолютно спокойна, возможно даже спокойнее прежнего. Я ничего не делаю, ни о чем не думаю. Я ложусь навзничь на водную гладь, распластываю руки, запрокидываю голову и закрываю глаза. Мурлычу одну миленькую песенку о любви.
Море несет меня.
В ателье Виктора я не могла петь.
Однажды он пришел домой и застал меня с гитарой — весь день я проторчала одна и немножко грустила.
— Ну спой, — сказал он и протянул мне гитару, которую при его появлении я испуганно отложила.
— Нет, — оттолкнула я гитару, растерянно улыбаясь. — Это просто такая пустенькая туристская попса.
— Увидим, — сказал Виктор. — Пой.
Он сел напротив и с серьезным видом уставился на меня.
Я спела ему — не ахти как, потому что стеснялась, — одну песню, которую, несмотря на ее абсолютную попсовость, всегда любила: «Дом голубки».
Когда я кончила, Виктор кивнул.
— Хорошо, — сказал он ледяным тоном. — Еще одну.
— Нет, — возразила я. — Тебе не нравится.
— Пой! — повелительно приказал он.
Я спела — на этот раз совсем скверно — «Прядь волос».
Он долго молчал.
Я отложила гитару и хотела было обнять его, но он оттолкнул меня. Целый вечер он не проронил ни слова.
Только в постели он все объяснил мне: то, что я пою о любви в пору, когда наконец после долгих десятилетий решается судьба всего восточного блока, он еще мог бы простить мне, но жалостливую слюнявость и дешевую попсовость всех этих текстов простить не способен. Он ничего не может поделать с собой, но когда слышит или видит, как кто-то из его близких друзей — а я для него больше, чем просто друг, — приобщается к чему-то столь невероятно тупому, он испытывает глубокое разочарование.
— Разочарование?! — повторила я горько. — Я разочаровала тебя?
— В определенном смысле ты действительно разочаровала меня.
— Прости, — прошептала я в отчаянии. — Прости меня.
— Естественно, простить я тебя могу, но, к сожалению, забыть этого никогда не сумею.
Не только к пению, но и к смеху отношение было такое же: в ателье Виктора строго-настрого возбранялось просто смеяться. Более двух лет я должна была бдительно следить за тем, чтобы не посмеяться над чем-то дешевым. Над чем-то недостаточно глубоким.
